Дневник дьявола

Грин Ирек

И тогда он спокойно, уверенно и убедительно, словно восточный мудрец, который, формулируя свои принципы, не вступает в споры с сомневающимися, ответил:

— Но все же кое-что осталось. Деньги.

Должно быть, он заметил, что до меня не дошел смысл сказанного.

— Деньги, который ваш оператор дал их главному. Тот наверняка купил на них еду и лекарства для детей.

Запутанный, хотя и не лишенный изящества вывод. Я бы даже сказал — чертовски ловкий. Отец! Я горжусь тобой! А что же Фишман? Ну-ну, наконец-то ты показал свое человеческое лицо. Подумать только, это воплощение дьявола на земле рассуждает о морали! Воистину, Нечистый — отец лжи! И, разумеется, он скрыт в деталях. Сейчас, когда

я задумываюсь над этим, для меня становится все более очевидным, что отец, преследуя некую особую цель — о которой я упоминал выше, — пытался внушить Адриану, что, принимая на себя ответственность, ему не следует делать исключений из правила. Резюмируем: личные мотивы, которыми руководствуется Фишман в своем преступном (безусловно!) ремесле, навязывают ему некоторые ограничения, которые являются причиной того, что он не может преодолеть себя и смириться с расстрелом детей в школе или со смертью младенца. От этого его могла бы освободить убежденность в высоком предназначении профессии фоторепортера, однако Адриан не верит в такое предназначение и никак себя с ним не отождествляет. Значит ли это, что он считает свою работу бессмысленной? Что не возложит жертву на алтарь спасения кого-либо, кроме спасения своей собственной, червивой душонки — а ведь это разрешает даже Создатель, пославший своего сына на грешную землю! Что на земле он ограничится лишь обретением покоя и не пожертвует собой во имя идеи всеобщего счастья и всех тех вещей, о которых мечтают люди? Вы же понимаете, что этого допустить нельзя!

А тем временем лечение шло своим чередом.

— Господин Адриан, мы оба знаем, что в вашей жизни есть нечто, какое-то трагическое событие, которое обуславливает ваше отношение к детям и, следовательно, ко всей вашей работе. Пожалуйста, расскажите об этом, сбросьте с души груз…

Этот голос у меня в голове! Он причиняет мне боль, он повсюду — в голове, в воздухе! Заезженная пластинка, шум, скрип, «расскажи ему, расскажи ему, расскажи…» и понимание, что, стоит мне произнести нужные слова, как все исчезнет и воцарятся покой и тишина.

Еще немного, и я бы рассказал ему!

А потом он опрометью выбежал из кабинета и уже никогда не вернулся в Гейдельберг, даже на похороны моего отца и тети Аделаиды, которые погибли при взрыве бомбы в доме дяди Фридриха в Латинской Америке, куда они поехали, получив известие, что их брат тяжело болен. К сожалению, сейчас у меня нет времени более подробно рассказать об этом, хотя, ознакомившись с выводами следствия, я был неимоверно удивлен, что по прошествии пятидесяти лет кто-то мог желать дядюшке смерти за то, кем он был в молодости.

Словно бы в результате нервного срыва и перемены, произошедшей в душе Адриана Фишмана, на Балканах разразился кризис, и началась затяжная, кровавая и непонятная война, которая, несмотря на победу здравого смысла в Европе в 1989 году, заставила меня вновь поверить в теорию тети Аделаиды: «Не волнуйся Август, наш прогнивший континент еще покажет, на что он способен».

Если говорить о девяностых, то представлять Европу на Всемирном Конкурсе Абсурда могла только Югославия. С точки зрения числа безжалостных палачей и их жертв, а также масштабов происходящего, она перещеголяла претендовавших на это звание русских с чеченцами и Саддама с Кувейтом, не говоря уже о менее значительных конфликтах (у меня просто нет времени, одно перечисление их заняло бы неделю). Вообще, сербский народ никогда не подводил: члены Экспертного совета номинаций припомнили цирк, который привел к Первой мировой войне, особо подчеркнув, что после стольких лет застоя и неволи все балканские народы могут наконец-то расслабиться, развлечься и вообще заслуживают еще одного шанса.

Сараево было поразительно похоже на варшавское гетто после подавления восстания [43] , во всяком случае, именно такую картину я представлял себе по рассказам дядюшки Фридриха. Нам досаждали скучающие снайперы, которые, как назло, стреляли в основном по детям и журналистам. Мы были вынуждены сидеть в городе в компании военных репортеров и пить с ними, слушая шутки вроде: «не доверяй тому, у кого в руках „калашников“, и кому еще не исполнилось одиннадцать». Фишман был молчалив, что укрепляло его коллег во мнении, что он свихнувшийся бирюк и извращенец. Впрочем, само его

появление в узком кружке военных корреспондентов вызвало переполох. Краем уха я даже слышал, что кто-то, узнав про наш приезд, предрекал катастрофу. Словно что-нибудь могло быть хуже того, что творилось там каждый день. Я, слушая их, к счастью нечастые, дискуссии о смысле пребывания в Сараево и болтовню о войне с ветряными мельницами, все время, словно Дон-Кихот, пытался втолковать им, что в этом случае нельзя применять близорукую метафизику, прекрасно понимая, что мой голос остается гласом вопиющего в пустыне.

43

Восстание в варшавском гетто — еврейское вооруженное сопротивление попытке нацистской Германии ликвидировать остатки варшавского гетто в оккупированной Польше во время Второй мировой войны. Оно продолжалось с 19 апреля по 16 мая 1943 года и было жестоко подавлено регулярными частями СС.

У нас была аккредитация агентства Рейтер, поэтому, когда Фишман куда-то исчезал, я и сам что-то щелкал, увы, уже не помню, что именно. Обычная неразбериха, фоном для которой служили разрушенные и сожженные дома, шальные, едва заметные для глаза пули и трупы на улицах.

В конце концов, Адриан сообщил: мы едем в Мостар. Разумеется, мы пропускали мимо ушей вопросы, есть ли у нас какая-то информация, ради которой стоит покинуть обжитое Сараево и двинуться на юг. Зная Фишмана, я предполагал, что Мостар — лишь прикрытие (хотя бы потому, что с некоторого времени этого города просто не существовало), и не ошибся. Где-то по пути один из двух сопровождавших нас боснийских солдат приказал свернуть на проселочную дорогу, после чего километров пять мы были вынуждены колесить по окрестностям, что, по моему мнению, было обусловлено не столько соображениями безопасности, сколько незнанием пути. Наконец, когда уже совсем стемнело, мы оказались в деревне, занятой боснийскими сепаратистами. Там мы бросили машину и пересели в «уазик». Когда минула полночь, мы въехали в довольно большой населенный пункт, который, если я правильно прочитал, назывался Фоча.

Встречу с одним из командиров разместившегося там гарнизона Фишман вспоминает так:

В доме, на первом этаже, нас ожидало четверо. Самый старший по званию — он же самый высокий — говорил по-немецки.

— Вас не было целую вечность, — он не поздоровался и не представился, — мы еле-еле сдерживаемся!

Они были пьяны. Я воздержался от комментариев . Я тоже — на столе был разложен целый арсенал оружия, которое скинули с себя эти ребята в армейских штанах и грязных куртках.

— Кто из вас Фишман? — Одного взгляда Адриана хватило, чтобы развеять его сомнения. — Ты идешь с нами наверх. Да прихвати с собой фотоаппарат! А ты остаешься. Если начнут бомбить, спустишься в подвал.

— Ну же, вперед! — повторил он с нетерпением. Мы пошли наверх по деревянной, скрипучей лестнице. Смех постепенно замирал у них на губах. Они остановились у дверей. Высокий вынул ключ и жестом отстранил молодого парня, охранявшего вход.

Конечно, снизу я подсматривал за ними, но, перед тем как они по очереди скрылись за дверью, не заметил ничего, кроме тяжелых башмаков и руки, поправляющей ширинку.

Фишман спустился через двадцать минут, кивнул мне, и мы вышли из дома. Все время, — направляясь к машине и потом, будучи за рулем (таково было его желание) по пути в Сараево, — он тихо насвистывал «I can’t stop loving you» и выглядел весьма довольным. В конце концов, удивляясь собственной смелости, я попросил его замолчать. К моему удивлению, он умолк. Однако немного погодя продолжил — на этот раз «Baby it’s cold tonight».

— Что там произошло? Что-то ты больно рад. Допросы? Пытки? Избиение?

Я вошел вторым, вслед за высоким. Лампочка под потолком еле-еле справлялась с темнотой. Кто-то кинулся к дверям, я инстинктивно отпрянул. Командир ударил наотмашь. Он был готов. На пол упала женщина в длинном платье и платке на голове. Вторая, одетая так же, кинулась к ней. Была еще и третья, она пыталась спрятаться за двухъярусной кроватью, закрывая лицо руками.

— Молчишь? Значит, били. Но кого? Они замучили кого-то? Почему они остались наверху?