Дневник дьявола
Шрифт:
Неделю мы жили у гостеприимного Рубена, в пригороде Гаваны, на белоснежной вилле класса люкс, помнящей еще времена Батисты [34] . Я скучал, а Фишман чего-то ждал. Время от времени он бросал вопросительные взгляды на нашего хозяина, а тот, не обращая на них никакого внимания, подробно описывал, что будет происходить, когда слухи о согласии Кастро на очередной этап эмиграции подтвердятся.
— Все ринутся бежать, а армия вновь получит приказ прикончить как можно больше тех, кто выберет свободу. Интересно, он решится выпустить каких-нибудь политических из «Бониато» [35] ? Если да, то мне не хотелось бы присутствовать при этом.
34
Фульхенсио Батиста-и-Сальдивар (1901–1973) —
35
Тюрьма «Бониато» находится в провинции Сантьяго-де-Куба. Открыта в 1945 году, предназначалась для особо опасных преступников — как политических, так и уголовных. Стала известной из-за необыкновенно жестоких условий содержания заключенных.
— Почему? — спросил я.
— Потому что будет вонять. Говорят, они там мажут себя дерьмом, чтобы их не насиловали обычные заключенные, — ответил он и разразился хриплым хохотом.
Мне стала ясна причина нашего приезда в Антилью. Фишман снова захотел снять какой-нибудь заранее спланированный варварский способ расправы над невинными людьми. Однако в тот раз даже меня ожидал сюрприз. Фотография, которую он сделал, была просто необыкновенной. Сначала мы направились в Никеро, откуда, по информации Рубена, бальсеро — то есть беглецы на плотах и самодельных лодках — могут попытаться добраться до американской военной базы Гуантанамо. Однако, разбуженный однажды ночью Фишманом, я понял, что мы едем на пляжи Карденас. Информация, что Кастро приказал освободить психически больных людей и предоставить им возможность покинуть Кубу, подействовала на меня словно электрический ток. Я сказал Р., что хочу снять именно их. Он разозлился. «Я не могу изменить свои планы, имея в запасе всего двадцать четыре часа!» Мы спорили недолго. Я повысил ставку, и Р. сделал то, что от него требовалось.
Там нас ожидал огромный советский транспортный вертолет, какой-то «Ми». Рубен тепло поприветствовал команду, и несколько солдат, грузивших на борт большие, тяжелые мешки, отдали ему честь. Было жарко и темно. Когда мы сели в вертолет, оказалось, что в мешках находится мокрый песок. По-немецки я заметил, что это довольно примитивный балласт, но Фишман приказал мне заткнуться. Наш полет продолжался менее пятнадцати минут. Я потихоньку переводил Фишману разговоры солдат, которые, перекрикивая работающий двигатель, заключали пари, сколько плотов они смогут потопить. Желая услужить шефу, я спросил, из какого оружия они будут стрелять. «Из этого» — ответил парень, которому на вид было лет девятнадцать, указывая на мешки, а остальные понимающе и от души рассмеялись. Я, подавая Адриану фотоаппарат, попытался перевести ему эту новость, но она не произвела на него никакого впечатления. Он только обронил: «Сам знаю». Моя нога начала страшно зудеть, и я принялся ее расчесывать.
Как раз в тот момент в круг света, вырывавшийся из мощного прожектора, попал плот, на котором находилось около двадцати людей. С небольшой высоты, на которой мы находились, была видна каждая деталь этого жалкого «корабля». Чего там только не было! Палубой служили главным образом двери, укрепленные и соединенные друг с другом множеством досок, палок и кусков пластика, например, сиденьями для унитазов. К необыкновенному сооружению крепилось бесчисленное количество мелких предметов, в том числе пластмассовые куклы, деревянная посуда и столовые приборы. На снимке Фишмана эти вещи выглядели как украшения, которыми была заполнена машина, управляемая безумным водителем. Когда вся сцена под нами оказалась залита светом, а Адриан, которого держал за ноги один из солдат, рискуя собой, высунулся из вертолета и приготовился снимать, находившиеся на плоту задрали головы в том направлении, откуда исходил луч света. Искаженные криком лица, большая часть которых несла на себе следы монголизма [36] или пластических экспериментов, всматривались в свет. Не все. Некоторые съежились, закрыв голову руками, а их вопли долетали до нас, несмотря на оглушительный рев волн и грохот вертолетных лопастей.
36
Монголизм (синдром трисомии 21, синдром Дауна) — одна из форм хромосомной патологии, при которой чаще всего кариотип представлен 47 хромосомами вместо нормальных 46, причем 21 хромосома, вместо нормальных двух,
— Они же безумцы! Рубен, это больные люди!
Рубен, улыбаясь, поднял вверх большой палец. Они знали! Вот в чем было дело! Но откуда тут взялся корабль дураков?
— Конечно, — отозвался кубинец, — а о чем, по-твоему, думал Кастро?
Гениально! Просто гениально! Я восхитился Фишманом и его ловкостью в достижении цели. Признаюсь, что на мгновение, — как раз тогда, когда мы опустились предельно низко, чтобы волны стали еще выше, а с вертолета полетели первые мешки, разметав по поверхности океана людей и фрагменты этого жалкого подобия плота, — я испытал к Адриану уважение, к которому, правда, примешивалась толика зависти, но зависти «белой», конструктивной.
На снимке, потрясшем Америку, а затем и весь остальной мир, есть один совершенно фантастический элемент: мешок, летящий откуда-то сверху и оттого нечеткий, бьет в угол плота. Тот встает дыбом, вокруг кипят бурные волны. Люди хватаются за воду, доски, воздух, друг за друга, но несколько из них, с печатью безумия на лицах, даже оказавшись на краю гибели, продолжают стоять на коленях и всматриваться в свет. Один из них протягивает вверх голую куклу. Он спокоен так, как в такой ситуации может быть спокоен только умалишенный.
Они были счастливы. Словно дети, смиренные, добродетельные и искренние. Это я пересказал ему воззрения Эразма на безумие. Предпочитаю, чтобы он верил в то, что страдание и сумасшествие не являются грехом.
Когда некоторое время спустя я прочитал, что Кастро в тот чертов год таким или подобным образом умертвил свыше пяти тысяч людей, и сообщил это Фишману, он сказал:
— Может быть, твой отец был прав. Возможно, мой долг состоит в том, чтобы показывать миру трагедию и просвещать его. Мне не удалось бы спасти каждого из этих пяти тысяч. А ты еще злишься всякий раз, когда я предпочитаю не предупреждать о грядущем несчастье, а просто фиксирую события на пленке.
Ну, разумеется! Лжец! Моему отцу пришлось потратить уйму времени и множество сеансов, чтобы ты прекратил думать только о себе и о том, чего хотел достичь своими картинками. Однако мне понравилось, что он начал думать именно так. Это могло пригодиться.
Разве я аморален? Я знаю, что хочу увидеть на проявленной пленке. На примере младенца в противогазе П. доказал мне, что исключений не существует. Ни из правила, которое гласит, что главное — это «показать миру правду», ни из моих собственных правил. Думаю, это был переломный момент. Двигаясь на ощупь, отец затронул самую чувствительную струну в сомнениях Фишмана.
Потому что, с одной стороны, Фишман занимался своим ремеслом, чтобы сфотографировать «То-что-скрыто-от-наших-глаз», доказать его существование, так как считал, будто это поможет ему излечиться от страдания, которое по неясным для меня причинам угнетало его. Многие совершают страшные и подлые поступки, потому что не могут побороть свою болезнь. По сравнению с ними Фишман был не менее опасен. Однако, с другой стороны, он во всеуслышание объявлял, что его целью является «показывать миру самые страшные вещи, творящиеся на Земле». Фишман утверждал — в свое время я тоже стал жертвой подобной манипуляции, — что если ему не дано бороться с вездесущим злом иными средствами, то он готов пожертвовать своим спасением (и жизнями других людей, о чем, разумеется, было известно немногим), чтобы, увековечив трагедию, разбудить совесть тех, кому было адресовано его послание. И именно в этом, как я теперь вижу, мой отец увидел основную проблему. Фишман просто-напросто не верил в свою «официальную» версию причин, побудивших его избрать стезю фоторепортера. Для него она была камуфляжем, который, как он был уверен, поймут и примут современники. А поскольку он страдал манией величия, то ему как воздух было необходимо постоянное подтверждение важности его работы, будь то слава или постоянно растущие гонорары. Мне вспоминается такая фраза из одной нашей беседы с отцом, уже после отъезда Адриана:
— Вот видишь, Август, еще немного — и твой шеф действительно раскрыл бы мне тайну, являющуюся причиной его психической нестабильности. Однако все пошло по-другому, и сейчас уже ничего не исправишь. Тем не менее мне удалось заметить определенную непоследовательность в других причинах странного невроза, которым он, несомненно, страдает. Думаю, что я указал на нее Адриану и, так или иначе, ему станет лучше.
— Что же это? — Я следил за тем, как отец раскуривает трубку.
— Фишман прикрывается избитыми дефинициями, которые должны оправдать его жажду крови и позволяют многим его коллегам, повторяющим то же самое, не сойти с ума. Назовем этот банальный и примитивный защитный рефлекс «миссией». Или точнее: добросовестным исполнением своего профессионального долга. Ты следишь за моей мыслью?