Дневник горожанки
Шрифт:
А в соседнем Лейпциге, тоже разбомбленном (пусть и не так основательно, как Дрезден), в центре исторической части города, совсем близко от монументов Мефистофеля и доктора Фауста, — ужасающего вида памятник Германии. Это некое угловатое безголовое существо с выброшенной в фашистском приветствии рукой и отставленной назад ногой в грубом армейском сапоге. Откровенное Зло. И памятник этот, и та историческая память, которую он символизирует, не мешают немцам любить свою страну, показывать нам музей Баха и кирху, где великий композитор и музыкант служил много лет… Это все как-то соседствует в сознании, не мешая сегодня немцам жить тихо, спокойно, без толкотни в метро,
А еще страна помнит совсем недавнюю историю. В Берлине, на набережной реки Шпрее, — там, где около бундестага она становится совсем узкой, — яркие белые кресты с именами тех, кто пытался переплыть реку и оказаться в западной части города. Но с берега пловцов расстреливали без суда и следствия. Стреляли в своих. Это уже 60–70-е годы, но кровь застывает в жилах, глядя на эти кресты. Это было так недавно. А кажется, что давно, в другой жизни. Но нам напоминают на каждом шагу — остатками берлинской стены, полосой кирпичей, сохранившейся на ее месте: это было, это нельзя забывать. Да и сам Берлин, с его эклектичностью, отсутствием центра города, разрозненностью разных районов, — тоже памятник недавнему прошлому.
Я спросила молодого жителя Берлина русско-еврейско-американского происхождения, не чувствует ли он некоторую неловкость от того, что сегодня выбрал для жизни страну, развязавшую страшную войну и погубившую миллионы русских и евреев. Нет, он говорит, ему здесь вполне комфортно. И добавляет, что страна, которая покаялась и продолжает это делать по сей день, вызывает у него уважение.
И я не могу с ним не согласиться. Возникает неудобный уже для меня вопрос: а почему у нас, живущих в России, нет желания разобраться с историческими грехами и принести покаяние? У нас мало жертв сталинского террора, которых сгноили в лагерях, оставив «без права переписки»? Или мы забыли, как по ночам «черные маруси» увозили их от семьи и детей? А потом забирали и тех? Но нет, кажется, до признания этих и других ошибок далеко как до Луны. И медные таблички не скоро появятся у наших подъездов.
А еще этот парень не хочет, чтобы на его свободу покушались. Он не хочет бояться полицейских, он не желает быть избитым на улице за нестандартную форму носа (понимая, что в Германии на этот счет иммунитет), быть незаконно уволенным без всякого «парашюта». Он желает спокойно жить в симпатичной съемной квартирке, которая ему абсолютно по карману, ездить на велосипеде по улицам города, не боясь машин с мигалками, которых здесь нет, и вечерами сидеть в хорошем кафе за качественным пивом. А на Пасху он собрался со своей девушкой в Париж. Такие вот вполне объяснимые желания и мечты, которые не всем ребятам двадцати с небольшим лет удается воплотить в жизнь в России — стране, выигравшей страшную войну, но ни в чем не признающей своих ошибок.
Может, истоки российских бед именно в этом? В нежелании покаяться и признать исторические грехи, чтобы уберечься от их повторения и поселить гармонию в душах.
2012
Фото Павла Маркина
Жизнь — черно-белая и цветная
На
Когда мы собираемся — традиционно у Горьковской — сначала подсчитываем потери. Смерти начались еще на заре юности, а сейчас все грустнее — рак, инфаркт, смерть в психушке, смерть от передозировки, исчезновение где-то в 90-х… И все это в одном классе когда-то примерной советской школы с углубленным изучением английского языка, ныне гимназии. Мы вспоминаем ушедших и пытаемся осмыслить происходящее — то, что все может оборваться внезапно, а готовы ли мы? Потом жизнь берет свое, и в кафе напротив Петропавловки начинаются разговоры за жизнь.
Это странные беседы, потому что понять друг друга мы можем только на уровне общих детских воспоминаний и бытовых семейных новостей — у кого-то сын женился, у кого-то внук родился…. Наш класс, выпущенный в конце 70-х, собрал представителей того самого поколения, которое пережило слом эпох в уже зрелом возрасте, а значит, мы все по-разному приспосабливались к новой жизни и прощались со старой. Мы разошлись в разные стороны и не всегда слышим друг друга. Мы — это в каком-то смысле наше общество в целом, его крошечный срез. Вот только одно важное «но» — мы все говорим по-английски, и совсем неплохо, спасибо учителям. Они, может, и не бывали тогда в Англии и США, но выучили нас языку Шекспира на всю жизнь. Для нашего поколения это, в целом, редкость, и всем это как-то помогало в жизни.
Вот Боря — наш местный «олигарх» — это он собирает нас и «накрывает поляну», отказываясь от любых попыток поучаствовать в мероприятии. «Да ладно, иди, создавай информационное поле!» — заявляет он мне, отказываясь от денег. Выглядит молодо, дети пристроены, график жизни — свободный, в общем, все хорошо, 90-е прошли без ощутимых потерь. Теперь иногда он помогает нашей Гуле — она мать-одиночка, учительница музыки в школе, ну, все понятно. Но очень любит путешествовать, и перед очередной поездкой занимает у Бори «на всякий случай».
Ее подруга, та самая, которая умерла в психушке, сначала лишилась квартиры. Какая-то афера там произошла в 90-х, ну и не выдержала слабая психика, что вполне объяснимо…
Рядом со мной сидит Вова — кадровый офицер, он командным голосом торопит официанта «Быстрее обслуживай, чего копаешься!» и интимно сообщает мне, что недоволен нашей прессой, давно пора ввести цензуру, чтобы было все, как раньше. «А что так уж было плохо в 70-е?» — задиристо спрашивает он, и я не ввязываюсь в спор, потому что это надолго и неуместно в режиме праздничной встречи.
А вот умная и красивая когда-то (да и сейчас) «девочка» Оксана — второй раз удачно вышла замуж — дети в Америке и Европе, она путешествует… Но, пожалуй, устроившихся комфортно в этой жизни в нашем поколении все-таки маловато, вот я и насчитала двух.
Хорошенькая двоечница Маша — много пьет и выглядит все хуже на каждой встрече, и все быстрее, после первой же рюмки начинает шумно веселиться, и наш вездесущий Боря заботливо усаживает ее в такси. А сидящая со мной рядом портниха Надя — весело сообщает, что похоронила двух мужей, но, ничего, вырастила сына и дочку, так что все хорошо. «А кто-то у тебя есть, ну, ты понимаешь?» — интересуются «девочки». Надя смеется, она вообще оптимистка такая, неунывающая, и показывает три пальца. Трое мужчин. На все случаи жизни.