Дневник мертвеца
Шрифт:
Как ни странно, думал я не о себе. Мои мысли занимали враги, обрекшие меня на мучительную, нечеловеческую смерть. Точнее, даже не они сами, а то, что я убил их. Именно факт убийства, а не что-то иное, был темой моих размышлений. Как я уже писал, до этого мне никогда не приходилось убивать людей - зомби не в счет. Мне всегда казалось, что человек, совершивший убийство, переходит в другое качество. Не знаю, смогу ли я это правильно выразить. В нас, людях, - как, впрочем, и в большинство других видов, особенно хищных, - природой встроен психический механизм, не позволяющий убивать себе подобных. Может, тут дело в биологии; а может, этот механизм имеет своим источником более высокую инстанцию, не знаю. Если что-то не дает нам убивать себя, как в моем случае, оно же может не позволить нам убивать других.
Когда этот механизм по разным
До эпидемии я никогда не задумывался, к какому типу людей с этой точки зрения я отношусь - меня занимали совершенно другие заботы и подобная мысль даже не могла прийти мне в голову. После же, будучи свидетелем страшных вещей, я стал часто размышлять об этом. Судьба хранила меня, за весь прошедший год мне не пришлось убить ни одного человека (нескольких мародеров я все же ранил, но они, полагаю, выжили). Я льстил себе, относя себя к неспособным убивать. И вот в одночасье я превращаюсь в убийцу - в дефектного и противоестественного человека, согласно моим собственным представлениям. Конечно, я убил, не планируя преступление заранее, холодно и рассчетливо; налицо состояние аффекта; да и первый выстрел произошел нечаянно - это был несчастный случай; а старшего я убил, защищаясь, иначе он выхватил бы пистолет и застрелил меня на месте. Но факт произошедшего не отменить - на моих руках, метафорически и буквально, была кровь двух человек.
И что же я после этого чувствую? Ничего! Ни сожаления, ни раскаяния, ни даже радости от осуществленного возмездия. Вообще ничего! Ранив зайца, я переживал сильнее. Быть может и вправду, убийство зомби - бывших людей и в каком-то смысле тоже гуманоидов - притупляет со временем все чувства. Когда часто и помногу стреляешь по человеческим фигурам, силуэтам, формам, оболочкам, пустым сосудам - как их не назови - у них так же, как у живых людей, льется кровь, повреждаются внутренние органы и разрушается организм. Они даже умирают по-настоящему, если поврежден головной мозг, или что там у них вместо него. Наверное, к этому просто привыкаешь, и перейти потом от стрельбы в зомби к стрельбе по живым людям становится очень легко. Мог ли я из-за этого очерстветь настолько, что незаметно для себя пересек незримую черту, отделяющую нормальных людей от убийц? Или я все же нормальный, а произошедшее - не более, чем трагическая случайность? Вот и гадай после этого, к какому типу себя отнести.
От размышлений о погибших уголовниках - теперь я практически уверен, что они были госпитальерами - я незаметно перешел к себе: своей судьбе и тому, что мне теперь делать. Я не мог выбросить из головы слова младшего о том, что они привяжут меня к дереву и будут наблюдать, как я превращаюсь в зомби, медленно и необратимо. Я все время думал об этом - не о дереве, конечно, а о неизбежном превращении. Вопрос, который волновал меня, был таков: каким образом намерен я встретить свою смерть?
Я твердо решил не обрывать свое существование принудительно, хотя все возможности для этого были. Я мог застрелиться из пистолета, взорвать себя гранатой или отравиться - Слава любезно положил мне в рюкзак таблетки, передозировка которых при смешении с другими таблетками (их он тоже положил) приводит к гарантированной и безболезненной смерти во сне. Однако по причине, изложенной ранее, я не собирался ничем из этого воспользоваться. Разве что в самом конце - когда страдания, моральные и физические, достигнут пределов моей способности выносить их.
Бессильно лежа в кровати, я размышлял над заслонившим весь мир вопросом. В какой-то момент я отвлекся, а потом мысли, по своему обыкновению, потекли собственными причудливыми путями. Затем они исчезли и я впал в медитативное состояние, вызванное медленным ритмом моего дыхания. Я провел в нем, должно быть, немало времени, потому что, вспомнив себя вновь, обнаружил, что солнце село и снаружи стало совсем темно. А очнулся я от мысли, явившейся внезапно откуда-то из глубин моего подсознания; и эта мысль была ответом на мучивший меня вопрос.
Я понял, что есть способ встретить свою смерть так, чтобы до конца остаться человеком - настолько, насколько это будет возможным. И способ этот крайне прост: я должен проследить и задокументировать, если сумею, те изменения, что произойдут во мне по мере того, как дьявольский вирус сначала медленно убьет меня, а потом превратит в бессмысленно бродящее по земле мертвое чудовище.
В таком исходе было нечто даже не героическое, но, скорее, осмысленное. Делая записи, я смог бы не только принести пользу другим людям, если они найдут их - но и продлил бы, возможно, тем самым свое существование в качестве живого разумного человека. Может быть, совершая пусть нехитрые, но все же интеллектуальные усилия, я сумею хоть немного отсрочить свою гибель как индивидуума и мыслящего существа. Я читал когда-то, что люди, занимавшиеся до старости интеллектуальным трудом, гораздо дольше сохраняли ясность мысли и те качества, которые делают нас личностями, чем их сверстники, смирившиеся с судьбой и автоматически вставшие на путь физической и умственной деградации. Возможно, аналогия не вполне корректна в силу различий между природами разрушительных сил, действующих на меня и на обычного старика, но я очень надеялся, что она сработает.
Чем больше я над этим думал, тем яснее видел, что такой способ умереть для меня - идеальный. В нем было достоинство; а это последнее, что могло иметь для меня хоть какое-то значение. Все остальное в своей жизни я безвозвратно потерял.
Был еще один довод в его пользу. Совсем недавно я с увлечением вел дневник, погубленный впоследствии моими врагами. Мне было бы легко возобновить занятие, само по себе приятное и отвлекающее от страха и неизбежных физических страданий. Никто не знает, что испытывает превращающийся в зомби человек; принято считать, что он страшно мучается, прежде всего от физической боли. Я боялся того, что меня ждет, а работа над дневником могла бы занять меня и отчасти сгладить предстоящие страдания.
Обдумав эту идею со всех сторон, я решил, что так и поступлю. Прочие варианты по сравнению с этим выглядели менее цельными, за исключением, пожалуй, самоубийства. Но к нему я всегда смогу прибегнуть, если положение мое станет совершенно невыносимым.
Я уже не раз замечал, что лучшие решения волнующих нас проблем приходят, когда ум молчит. Рациональный разум не способен дать ответ так точно, как это делает интуция, имеющая источником самые глубокие слои нашего подсознания. Жаль, в прошлом я прислушивался к ней нечасто. То, что последнее в моей жизни решение принято в полном согласии с ее безмолвной мудростью, служит мне теперь некоторым утешением.
XIV.
Приняв решение, я немного повеселел и пришел в настолько хорошее расположение духа, что нашел в себе силы поесть. Для осуществления моего плана нужны были две простые вещи: тетрадь и ручка. Этого добра было полно в славином убежище, но там меня занимали другие проблемы, так что теперь придется тратить время на их поиск.
Решив вести дневник, я стал остро ощущать, что единственное, чем я располагаю, мой главный и последний ресурс - это время. Собственно, так было всегда на протяжении всей моей жизни; самое ценное, что есть у любого человека - это его время. Но люди обычно не понимают этого и тратят жизнь на чепуху. Я сам поступал подобным образом много лет. И только теперь, когда от смерти меня отделяют несколько дней, или, быть может, недель, я понял эту очевидную истину. Слишком поздно; по-хорошему, ее должны были вбивать детям в головы еще в детских садах.