Дневник
Шрифт:
* — Я никогда не даю кучеру больше тридцати пяти су, — сказала она, — зато я очень изящно с ним раскланиваюсь.
* Фраза, которая вибрирует одно мгновение, как слишком натянутая проволока.
* Говорить курсивом.
* Черное на черном, как ворон в ночи.
1898
1 января. —Я собираюсь, — сказал он, — зайти к вам завтра и рассказать о своих неприятностях.
— Тогда неприятности будут у двух вместо одного.
* Каковы итоги? Мне скоро тридцать четыре года, у меня есть кое-какое имя, скажем: имя, которому ничто не мешает (другие в это верят, но я-то, увы, не обманываюсь) стать громким. Я мог бы зарабатывать много
Друзья, и ни одного друга. Я почти потерял Ростана, и его успех нас не сблизит. Я для друзей ничего не делаю. Возможно, они как раз лучшее доказательство того, что я представляю собою нечто. Они любят меня лишь из уважения.
По-прежнему зол. Достаточно мне сделать по улице три шага, и я становлюсь непереносимым. К счастью, я редко выхожу из дома.
Я так же стар духом, как мой отец был стар телом. Почему я не кончаю жизнь самоубийством? Мне даже кажется, что я становлюсь скупым и что я напрасно позволяю себе так часто нанимать фиакр. В этом я уверен.
2 января.За нашу леность нас карают не только наши неудачи, но и удачи других.
3 января.У Мюльфельдов.
— Нет поэтов, кроме Ростана, — говорит госпожа Мюльфельд.
Я вынужден возражать, потому что Ростан становится вдруг более великим, чем Виктор Гюго, и из его успехов делают нелепые выводы. «Сирано» — великолепный анахронизм и ничего больше. Ростан не будет иметь никакого влияния на поэзию, разве только на весьма посредственных поэтов, которых прельщает его успех. «Сирано» ничуть не встревожил поэтов настоящих; но своей «Самаритянкой» Ростан заткнет их всех за пояс.
— Скажите, между нами, конечно, — говорю я Ростану, — верно ли, что успех «Сирано» принес вам больше радости, чем ваша «Самаритянка»?
— Нет, — отвечает он. — У меня в этой пьесе есть места, которые я предпочитаю всему «Сирано». Например, второй акт. «Самаритянка» потребовала подлинного поэтического усилия, и успех ее на сцене, возможно, был еще более шумным.
— В «Самаритянке» все создано вами. В «Сирано» вам помогает сюжет, эпоха. Ловкий человек, например Сарду, умей он строчить стишки, мог бы в конце концов набрести на сюжет «Сирано», а для «Самаритянки» требуется подлинный поэт. «Сирано» превратил вас в поэта драматического, ирои-комического жанра; он вас ограничил. Поэты, не пишущие для театра, могут сказать, облегченно вздохнув: «Вот к этому и сводится весь Ростан». Я имею в виду Мендеса, Роденбаха и присных. Они могут делать хорошую мину, правда зеленея при этом.
Мы все косимся на орден Ростана.
— А что вы испытывали? — спрашиваю я.
— Вот сегодня, когда я был у моего парикмахера, это меня позабавило. Все знакомые смотрят на ленточку. Но произошло это слишком поздно. Сразу после «Самаритянки» я радовался бы куда сильнее.
Ростан пробился собственными силами. Не пройдя через маленькие журналы, он прошел через большие, он не бывает в редакциях, а бывает в обществе; не выпьет кружки пива в пивной с «богемой», а предпочтет пообедать у богатых людей; театральным критикам он предпочитает самих директоров театров, а Сару Бернар — режиссеру Люнье По. Так вот, Ростан рассказывает нам о своем посещении Люси Фор. Люси просила
63
Фор Феликс (1841–1899) — французский политический и государственный деятель, был президентом Французской республики (1895–1899). В дни Коммуны поддерживал белый террор. Во время дела Дрейфуса был на стороне националистов. К нему Золя обратил свое открытое письмо в защиту Дрейфуса «Я обвиняю!».
64
То есть в аристократической среде. Семья Грефюль состояла в родстве с знатнейшими фамилиями Франции.
6 января.Каждое утро спрашивать себя: «Ну что ты будешь сегодня делать?» — Буду трудиться, как трудились усердные монахи. Иметь перед собой целую груду жемчужин для нанизывания!
* Ростан ничего не внес нового после Банвиля и Готье. Разве что искусство никогда не быть скучным.
9 января.Сара Бернар говорит Барбье:
— Ваша пьеса очень хороша… Но если бы она была в стихах!
— Хорошо, — отвечает Барбье.
Он приносит ту же пьесу в стихах.
— О, если бы она была в стихах…
— Но она в стихах, — говорит Барбье.
— Да, но в каких стихах!..
10 января.Робер де Суза пришел ко мне поговорить о своих стихотворных опытах.
Я сказал ему, что переболел в свое время стихотворной филлоксерой.
— Нет, — ответил он, — вы просто заметили, что стихи, как их понимали в дни вашей молодости, вас не удовлетворили бы. Вы отложили их в сторону, чтобы взяться за прозу. У меня было точно такое же чувство, но я стал искать новый стих. Отсюда мои размеры и ритмы.
— Вы действительно сумели избавиться от недостатков старого стиха, но одновременно и от его достоинств, — сказал я. — Ваш стих чересчур нов. Он никак не связан с тем, что меня привычно волнует в стихах. Вы не протягиваете мне якорь спасения. Я их просто не понимаю.
— Послушайте все-таки.
Он читает и отбивает пальцем стихотворный такт, как дирижер оркестра. Все это мелко, мелко. А на пятой строфе окончательно становится монотонным.
— Разве вы не чувствительны к новым ритмам? — спрашивает он.
— Чувствителен! Они мне неприятны.
— Но ведь у вас самого проза ритмическая, собранная.
— Это гораздо менее сложно, чем вы думаете, — отвечаю я. — Впрочем, в свое время я тоже прибегал к усложнениям, которых никто не замечал. Потом я от них отказался, и этого тоже никто не замечает.
12 января.Мой стиль меня душит.
* Слова жесткие, — появляясь на свет после третьей схватки, они причиняют боль.
14 января.…— Не привязывайтесь ни к кому, — говорит мне Юг Леру. — Иметь много дружеских связей, рвать их, когда они становятся, или мы сами становимся, невыносимы, в этом залог оптимизма.