Дневник
Шрифт:
Что проповедник энергии Морис Баррес — тот же Рошфор, только в нем больше литературы и меньше апломба и что он добьется того, что избиратели не захотят видеть его даже на шутовском посту муниципального советника;
Что г-н Дрюмон бездарен, совершенно бездарен, и что все увидят, как антисемитская игрушка сломается у них в руках;
Что, если «Фигаро» не примет в спешном порядке имя «Бартоло» [68] , тень Бомарше обязательно надерет ему уши;
Что, гордый тем, что могу читать в подлиннике французов — Разина, Лабрюйера, Лафонтена, Мишле и Виктора
68
Намек на то, что редакция газеты «Фигаро» переменила ориентацию и стала органом клерикалов. Бартоло, один из героев трилогии Бомарше о Фигаро, олицетворяет собой тип лицемера, ханжи.
69
Мелин Жюль (1838–1925) — французский политический и государственный деятель, председатель совета министров Франции (1896–1898), во время дела Дрейфуса поддерживал антидрейфусаров.
И я клянусь, что Золя невиновен.
И я заявляю:
Что не уважаю наши военные верхи, которые за время длительного мира начали гордиться тем, что они солдаты;
Что я три раза участвовал в больших маневрах, и все там мне показалось сумбуром, шарлатанством, глупостью и ребячеством. Три офицера, превратившие меня в задерганного капрала, капитан — надутая посредственность, лейтенант — жалкий бабник, младший лейтенант — вполне порядочный юноша, которому пришлось выйти в отставку.
Я заявляю, что почувствовал внезапный и страстный вкус к баррикадам, и я хотел бы стать медведем, чтобы свободно орудовать самыми большими булыжниками. Раз наши министры плюют на республику, я, начиная с сегодняшнего дня, дорожу республикой, и она внушает мне уважение и нежность, как никогда ранее. Я объявляю, что слово «справедливость» — самое прекрасное из человеческих слов, и достойно сожаления, что люди перестали его понимать.
Золя — счастливый человек. Он нашел смысл своего существования, и он должен быть благодарен своим жалким судьям за то, что они подарили ему год героизма.
Я не говорю: «Ах, если бы у меня не было жены и детей…» Но говорю: «Именно потому, что у меня есть жена и дети, именно потому, что я был человеком, когда мне это ничего не стоило, нужно, чтобы я оставался им, когда мне это может стоить всего».
Они считают, что, раз они не евреи, то они прекрасны, и умны, и честны. Этот Баррес заражен кокетством.
Я оправдываю Золя. Не молчание нужно организовать вокруг него, нужно кричать: «Да здравствует Золя!» И пусть этот рев исходит из самого нашего нутра.
Баррес, этот миленький раздушенный гений, такой же вояка, как Коппе. И я заявляю, между прочим, что ханжеская и подхалимская позиция Коппе могла бы отвратить нас от всякой поэзии… будь он поэтом.
Баррес, которому дали по рукам во время схватки, который сунулся было вперед, но потом присмирел, снова вылез на свет божий со своей физиономией прирученного ворона и с клювом, привыкшим копаться в деликатных отбросах; Баррес, вещающий о родине, которую он отождествляет со своим избирательным округом, и об армии, которой он не нюхал!
Какое занятное противоречие! Как писатель вы презираете толпу; как депутат — вы только ей
Коппе натягивает свои кожаные брюки чуть ли не до носа.
Баррес острит по поводу еврейских носов, хотя вполне мог бы острить насчет своего собственного. Этот превосходный писатель опускается до стиля жалких предвыборных листков.
Печальные минуты. Выкрикивают приговор. Люди задыхаются, точно бегут на край света. Слезы жалости, ярости, позора.
О, как тяжелы становятся книги!
Общественное мнение — это липкая и косматая масса.
Армия — это лубок. Офицеры, которые важничают потому, что они пестры, как райские яблочки.
1 марта.Малларме, непереводимый даже на французский язык.
8 марта.Роденбах. Грустный и какой-то искаженный смех, словно в воду, где отражается смеющееся лицо, швырнули камень.
30 марта.Ибсен. «Враг народа». Северин в прическе наподобие стружек красного дерева. Таде Натансон — полномочный представитель Ибсена. Очень ясная пьеса, где по поводу жалкой городской свалки высказываются самые прекрасные идеи. Пьеса, как бы списанная с дела Золя. Ибсену аплодируют вместо того, другого.
31 марта.Обед у Ростана.
— Скажите, Ренар, что вы на моем месте стали бы делать после «Сирано»?
— Я? Да я бы отдыхал десять лет.
…Лучше всего ему работается в поезде, даже в фиакре. Его мозг — как корзина, наполненная мыслями: тряска приводит их в движение. У него полсотни сюжетов, таких же чудесных, как «Сирано». Он любит все, что от театра, даже запахи театрального ватерклозета.
Возможно, кому-нибудь другому вечер показался бы милым, а я проскучал. И у меня о нем осталось дурное воспоминание. По-видимому, я перестаю чувствовать симпатию к людям, и в каждой улыбке мне чудятся каннибальские клыки.
1 апреля.В деревне. Грустно. Как вдове, которая глядит в окно на осенний пейзаж.
Апрель.Мне вполне хватило бы чуточку славы, как раз столько, чтобы не иметь дурацкого вида в нашей деревне.
* Солнце еще не село, и луна всходит, чтобы поглядеть на пресловутое светило, о котором столько говорят.
* «В Париже работать невозможно». «В деревне работать невозможно». Заменить эти формулы другой: «Работать можно везде».
* Тишина! Я слышу все свои мысли.
* Для меня не существует разницы между луной и ее отражением в канале.
* Почтальон купил себе ослика, чтобы передвигаться медленнее.
29 апреля.Верю во французский язык. Убежден, что Боссюэ наших дней писал бы лучше, чем Боссюэ классический.
9 мая.Возможно, вдохновение — это просто радость, испытываемая нами при писании: оно вовсе не предшествует этой радости.
14 мая.Сегодня — ничего. Я встаю. Зачем? Я не способен ни читать, ни писать, ни казаться веселым, ни слушать, ни говорить. Я могу только есть, потом повалиться в кресло и спать. Если бы даже я знал, что на меня направлено дуло револьвера, я не шелохнулся бы, чтобы избежать пули.