Дневники 1932-1947 гг
Шрифт:
Я сказал, что хотя мы много писали и много читали о Сталинградской операции, Воронов сообщил нам много нового.
— Ну? — с удовольствием удивился он. — Что именно?
— Пауза после окружения, история с письмом, рекогносцировка ваша перед принятием окончательного решения, история с числом пленных. Очень интересно сообщение об их запасах. Ведь мы тогда писали, что у них форменный голод.
— Чепуха! Они могли еще долго держаться на своих запасах.
— Почему Паулюс не удрал заблаговременно?
— Ему не разрешили. Гитлер решил им пожертвовать.
— Как он держался на допросе?
— С достоинством. Но не это интересно. Любопытны чисто житейские детали. В первые дни он находился в одном помещении — тесно было — со своим начальником штаба генералом Шмидтом. Там были и наши люди, знающие немецкий язык. Шмидт что-то сказал Паулюсу, тот вскочил и отрезал: «Не забывайте, что вы офицер германской армии! Держитесь с подобающим достоинством!» Шмидт молча и устало махнул рукой. Паулюс посмотрел на него и опустил голову. Вызвали мы Паулюсу на допрос. Он вернулся, молчит. Шмидт не вытерпел и спросил: «Ну как?» Паулюс зло ответил: «Никак!» После долгого молчания, Шмидт опять спросил: «А кто допрашивал?» — «Маршал Воронов и генерал Рокоссовский». «А как выглядит маршал Воронов?» Паулюс сердито: «Маршал, как маршал. Чего вы привязались!»
— Удалось ли осуществить воздушную блокаду окруженных?
— Нет. Днем еще туда-сюда, но ночью летали очень много.
— Как вы расцениваете поход Манштейна от Котельникова на выручку окруженных?
— Я считаю это авантюрой. Во-первых, это облегчило наши задачи на севере, т. к. немцы стянули свои силы к югу, во-вторых, если бы он и пробился — это просто увеличило бы число окруженных и — следовательно пленных.
— Значит, нам было бы выгодно, если бы он пробился?
Воронов рассмеялся:
— Нет. Затянулась бы борьба. Но поход был обречен на неудачу с самого начала.
Я спросил о пожеланиях к передовой. Он достал свою статью, передал ее нам, попросил внимательно прочесть и, в частности, не выкидывать примера о том, что снарядами и минами, выпущенными нашей артиллерией за войну, можно было бы, выложив их в ряд лентой, семь раз опоясать Землю по экватору.
— Этот пример очень наглядно показывает работу нашего тыла, — сказал он. — Вы даже не представляете себе, сколько предприятий работало на нас. Ну, возьмем, скажем, мастерские министерства кинематографии. Ну, что общего? А работали, ибо пленка — применяется для изготовления взрывчатки. Большаков не раз звонил мне: «Ну, дай передохнуть, у меня картины не выходят». «Ничего, подождешь, потом выпустим!»
И, вернувшись к моему вопросу, сказал:
— Я бы хотел, чтобы в передовой были оттенены задачи. Они у меня подробно изложены в статье.
— А создание Академии?
— Да, да, конечно.
В тот же день вечером я говорил по телефону с маршалом артиллерии Н.Д. Яковлевым по поводу передовой.
— Я бы просил вас провести такую мысль: надо, чтобы не понизилось внимание технического мира к артиллерии. Это относится ко всем предприятиям, ибо орудия — это комплекс всех отраслей промышленности. Надо сохранить и умножить производственные навыки, технологию. Чтобы не растеряли. Если растерям — будем пузом брать. Учесть опыт, обобщить, положить в запас. Техника не стоит. Иностранцы идут вперед, нам надо быть на уровне, предвидеть. Надо мыслить очень активно, иначе пропадем. Союзники обрели вкус к артиллерии и идут вперед, начав с того уровня, который был к концу войны. У них нет застоя, они стоят на новой базе. Сейчас «Катюшей» уже никого не удивишь. Совершенно другие горизонты, артиллерия подружилась с радиолокацией, реактивной техникой. Все это надо знать, учитывать и обгонять.
7 декабря.
Проснулся сегодня ни свет, ни заря: в 12 часов дня. Вчера был выходной вместо 5 декабря. Рано лег и выспался. На дворе солнце и морозно, хотя все последние дни стояла теплынь, все развезло, были лужи, грязь.
Прочел два том де-Гара «Семья Тибо». Сколько психологии и наблюдательности, сплошная игра на чувствах. Это проходит где-то выше меня, я этому по пояс, не выше.
Создали выборную группу. Постановлением редколлегии от 1 декабря руководство компанией возложено на Слепова. Его заместителями на время выборов утверждены я и Корнблюм, руководителем московской группы назначен Володя Верховский, бригады по Сталинскому округу — Капырин. Таким образом, у меня в отделе на эти два месяца остаются только двое: Марты и Иткин. Но вчера я прослышал, что Мартын опять харкает кровью. Надо опять принимать срочные меры.
Мне поручено сделать в декабре 7 полос: переделать три «конституционных» в «выборные» и дать еще четыре: УССР, БССР, Киргизию и Таджикистан. Заказал. Все делаются собкорами, только в Сталинабад решил послать Толкунова.
13 декабря.
Сегодня утром разбудила мама: пошла на рынок, и у нее стащили разом: пенсионную книжку, пропуск в Кремлевку, хлебную карточку, станд. справку, паспорт, деньги, записную книжку и т. д. Она убита.
Все дико жалуются на безденежье. Цены на рынке резко полезли вверх. Мясо — 100 рублей кг. Хлеба не продают почти совсем. Парикмахеры нашей мастерской жалуются на отсутствие клиентов.
Холодно. Уже несколько дней 20–25 мороза. Два дня назад выпустили Валерку из больницы. Пробыл он там по поводу желтухи с 15 ноября по 10 декабря. Поправился, выглядит отлично. В доме сразу стало веселее.
Говорил с Заславским. Он назначен нач. кафедры журналистики ВПШ. Поспелов как-то сказал, что хорошо бы мне специализироваться при этой кафедре. Заславский — «за». Он считает, что можно мне: а) читать лекции по журналистике для слушателей газетного отделения ВПШ, б) вести семинар, с)написать учебник по информации, д) в дальнейшем — защитить диссертацию.
1947 год
12 января.
Надо записать. 26 декабря мы были в Музее Изобразительных искусств им. Пушкина. Смотрели картины бывш. Дрезденской галереи. Они еще не открыты для общего обозрения, но разговорами о них полна вся Москва уже давно.
Ход через библиотеку. Два зала наверху — один небольшой, второй побольше. Картины висят вплотную. По чести говоря, если бы не знать заранее, что это картины Дрезденские, то, за исключением нескольких полотне, мы не отличили бы их от основного собрания музея. Как раз пару месяцев назад я был на открытии музея — послевоенном — и тогда был просто подавлен его богатством.
Три картины и произвели сейчас на меня наибольшее впечатление. «Портрет старика» Рембрандта — он может сниться, а его глаза все время в памяти, как нарисованные перед тобой. «Спящая женщина» — французского художника, имени которого не запомнил — одновременно вызывающая и светлое восхищение, и желание лечь рядом. И, наконец, «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Недаром о ней столько говорили и говорят. Она висит на стене малого зала среди других картин и открывается неожиданно и неправдоподобно. Неужели это она и есть. Ибо, ждешь ее одну, а не в сообществе живописи.