Дневники Клеопатры. Восхождение царицы
Шрифт:
— Точно так же Галлия стоила девяти долгих лет, ушедших на ее покорение, — сказал он. — На опыте я усвоил, что иногда необходимо действовать стремглав, но порой полезно потянуть время.
Я находилась в таком состоянии, что говорить почти не могла, лишь сделала глубокий вздох и пролепетала:
— Удовольствия желательно растягивать, а вот боль пусть проходит побыстрее. Правда, память переиначивает наши чувства на свой лад. Когда мы оглядываемся, все радости предстают скоротечными, боль же кажется слишком долгой.
Я не увидела, но ощутила в темноте пристальный, устремленный на меня взгляд Цезаря.
— Клянусь тебе, — молвил он, — дней, проведенных с тобой, я не забуду никогда. Может быть, память и обратит их в прекрасные мгновения, но они не сотрутся из нее вовеки.
Мне показалось, что над нами нависла холодная мрачная тень.
— Какие печальные слова! — воскликнула я. — Вечно со мной так: не желая того, навела тебя на грустные размышления. — Я нервно соскочила с кровати и нащупала лампу, чтобы зажечь ее. — Нужно сейчас же выпить вина с пряностями, оно отгонит дурные мысли.
Я зажгла лампу и в ее слабом свете бросила взгляд на Цезаря — он распростерся на постели, обернувшись в простыню. Столбики балдахина с раздвинутыми занавесями как бы заключали его в рамку.
При смутном освещении он казался бронзовой статуей, а суровое выражение его лица на миг заставило меня и вправду подумать: уж не превратился ли он в изваяние? Потом он рассмеялся и протянул руку за вином, которое я налила в драгоценную чашу из оникса.
Царская ладья двигалась по Нилу. Из павильона на верхней палубе мы наблюдали за тем, как проплывали мимо окрестности — разлапистые пальмы, глинобитные дома с плоскими крышами, скрипевшие водяные колеса и сочная зелень полей. Жители прибрежных деревень издалека замечали наши наполненные ветром паруса, выбегали к реке и с любопытством провожали нас взглядами.
— Самая богатая страна на свете, — сказал Цезарь, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Где еще можно видеть такие бесконечные зеленые поля, рождающие зерно для множества земель?
Я не могла понять, что звучит в его голосе, восхищение или зависть, и снова почувствовала укол страха.
— Рядом с этим великолепием Италия с ее низкими холмами да чахлыми сосенками кажется бедной, а про скудную каменистую Грецию и говорить нечего. Недаром греки расселились по всему миру.
— Увы, — вздохнула я, — наша земля плодородна лишь рядом с Нилом, большая же часть Египта представляет собой пустыню. Ты ее еще увидишь. Наша страна — узкая полоска зелени рядом с морем жарких песков.
— Возможно, и узкая, — возразил Цезарь, — но длинная. Шестьсот миль садов и полей.
— Завтра мы будем у пирамид, — сказала я. — И я покажу тебе Сфинкса.
— Ты уже показала мне Сфинкса, — сказал он. — Ты и есть Сфинкс.
— Сфинкс — это воплощенная тайна, — не согласилась я. — А я вполне постижима. Какая во мне загадка?
— А знает ли Сфинкс, что он собой представляет? — спросил Цезарь. — Думаю, нет. Вот и ты являешь собой воплощенную тайну, хотя сама этого не осознаешь. Я знаю о тебе меньше, чем о любом другом знакомом человеке, хотя провожу с тобой больше времени, чем с кем бы то ни было.
— Уверяю тебя, во мне нет никаких тайн!
— Никто не тайна для себя, — сказал Цезарь. — Но чего ты хочешь на самом деле, кто ты на самом деле — для меня это тайна.
Поначалу его слова показались мне нелепостью. О чем он? Я лишь хотела быть с ним, хотела быть любимой им. Хотела вступить с ним в союз — политический? военный? брачный?
И тут, о Исида, я поняла, что и сама точно не знала, чего хочу. Вернее, я знала, но не могла пока сформулировать, ибо это было нечто новое. Новый союз. Может быть, новая держава, соединяющая Восток и Запад, к чему когда-то стремился Александр. Правда, мечта Александра умерла вместе с ним… Если она возродится, то уже в ином виде — обновленная, приспособленная для мира и человечества с учетом всех изменений, произошедших за триста лет.
— У тебя задумчивый вид, — заметил Цезарь. — О чем ты размышляешь?
— Об Александре…
— Странно. Я тоже о нем думаю. Должно быть, дело в твоей стране. Египет неизбежно наводит на мысли об Александре. Здесь он отправился к оракулу и узнал, что он сын Амона.
— А ты и есть Амон, — сказала я со смехом.
Он тоже рассмеялся.
— Получается, я отец Александра!
— Нет, но твой ребенок может быть…
Он быстро приложил палец к моим губам и остановил меня на середине фразы, не дав договорить.
— Нет! Ни слова о нем! Неужели ты хочешь навлечь гнев завистливых богов? Нет!
Он выглядел рассерженным.
— Перед нашим отплытием, — заговорил Цезарь, — я посетил гробницу Александра. Мне захотелось увидеть его. Давным-давно, когда я воевал в Испании и мне было всего сорок, я увидел статую Александра и вдруг понял: мне на семь лет больше, чем он прожил на свете. Подумать только, он завоевал весь мир и умер, я же, прожив на свете на семь лет дольше, не совершил ничего, достойного памяти! Это осознание изменило меня, я стал другим. Теперь же я пришел к его гробнице. Он лежит там в золотой броне, со щитом, скованный смертью и негодующий (я видел гнев на его лице), и я с полным правом сказал ему: «После того дня в Испании я свершил многое, но не сделал одного — не завершил твоих завоеваний».
Цезарь повернулся и посмотрел на меня. В его взгляде сквозило легкое удивление от того, что он высказал все это вслух.
— Так скажи мне, — приободрила я его, — чего ты хочешь? К чему стремишься?
— Сокрушить Парфию. И совершить поход дальше, в Индию. — Эти слова повисли в неподвижном воздухе.
— О Исида! — выдохнула я.
— Это возможно, — сказал он. — Это возможно.
«Но тебе пятьдесят два года, а остатки армии Помпея все еще велики. Рим полон твоих политических противников. У тебя мало денег, чтобы финансировать поход… Однако есть Египет, — думала я. — Империя Александра, обновленная и расширившаяся».