Дневники Клеопатры. Восхождение царицы
Шрифт:
— Теперь ты знаешь.
— Знаю что?
— То, что я… подвержен падучей. — Цезарь попытался приподняться, но руки ему не повиновались. — Это случается неожиданно, без предупреждения, так что подготовиться невозможно. Я вижу вспышку света, слышу звуки — а потом слабость и падение.
— А ты видишь что-нибудь в этих вспышках света?
— Ты имеешь в виду, говорят ли со мной боги? Нет. Или говорят, но не заботятся о том, чтобы я понял их речи, ибо очень скоро сознание покидает меня. Когда же я прихожу в себя, то знаю не больше, чем до припадка.
На этом последние силы Цезаря истощились, и он провалился в глубокий сон. У меня не было иного выхода, кроме как остаться рядом с поверженным недугом полководцем посреди посеребренной холодным лунным светом пустыни. Чтобы он не замерз, я накрыла его своим плащом. Потом я озябла, тоже забралась под плащ и, дрожа от холода, прижалась к спящему Цезарю.
Было еще темно, хотя луна сияла позади пирамид, превращая их в огромные черные треугольники. Цезарь снова зашевелился, и на сей раз его била крупная дрожь. Я испугалась, уж не новый ли это приступ, и навалилась на него всем телом, чтобы он не повредил себе.
— Мне холодно, — пробормотал дрожащими губами Цезарь. — Где я?
Он поднял взгляд на пронзенное звездами ночное небо и повернулся, морщась и нащупывая врезавшиеся в спину камушки.
Оказывается, случившееся выпало из его памяти. Это было удивительно. Тем не менее он снова походил на себя.
— Тебе стало… дурно, — ответила я. — Пришлось прилечь, отдохнуть. Ты можешь идти? В шатре можно расположиться на чем-нибудь помягче, чем голая земля.
Он медленно сел, потом поднялся на дрожащие, негнущиеся ноги и шаткой походкой двинулся к шатру.
Внутри он заполз на постель и снова провалился в сон. Я прислушивалась к его тихому дыханию, и каждый вдох казался мне чудом.
Резкие тени снаружи становились все длиннее. Потом небо стало светлеть, и они исчезли. Я видела это, потому что до утра не сомкнула глаз.
Солнце взошло, и теперь в любой момент могли появиться слуги. Я была в затруднении: с одной стороны, не решалась будить его, пока он окончательно не оправился, с другой — не хотела, чтобы люди увидели его в таком состоянии и догадались о тайном недуге. Мне оставалось лишь молиться о том, чтобы слуги и стража не спешили к нам, пока он не пробудился.
Должно быть, мои мольбы возымели действие, потому что Цезарь проснулся. Он слегка поморщился от яркого утреннего света, прикрыл глаза и застонал — как человек, перебравший накануне хмельного, но не более того.
— Я ужасно себя чувствую, — честно признался Цезарь. — Прости, что тебе пришлось это увидеть.
— А кому, как не мне? — сказала я. — Но это случилось неожиданно, и я перепугалась, не зная, что делать.
— Тут ничего и не сделаешь, — промолвил он, и в его голосе вместе с раздражением прозвучало некое смирение, покорность судьбе. — Когда-нибудь я расшибу голову о камень или металлическую статую, и все кончится. Хорошо еще, что песок пустыни мягче мрамора или бронзы. На сей раз мне повезло.
— А во время сражения такое случалось? — спросила я, подумав, что этот недуг особенно страшен для солдата.
— Нет. Пока нет. — Он покачал головой. — Нужно скрыть все следы, прежде чем кто-нибудь придет. Есть здесь вода?
Я принесла кувшин и налила ему воды в чашу.
— Давай помогу.
Смыть грязь с лица было нетрудно, но под ней обнаружились царапины.
— Пусть думают, будто мы ночью поругались, — беззаботно сказала я.
— Приветствуем вас, о могущественные правители! — донесся голос снаружи.
Весь день Цезарь оставался притихшим, хотя со стороны в нем можно было заметить лишь одну перемену: он разглядывал береговые пейзажи, сидя под навесом, а не стоя у борта. А один раз повернулся ко мне и наградил столь проницательным взглядом, что я мгновенно поняла: память вернулась к нему полностью. Ну что ж, раз так, он должен оценить мою любовь.
Нам потребовалось двадцать дней, чтобы подняться вверх по течению до Фив. На протяжении всего пути толпы людей высыпали к берегам реки, чтобы полюбоваться величественным караваном судов и увидеть новых фараонов. Ветер раздувал наши плащи, мы милостиво помахивали подданным руками, а те приветствовали нас, выкликая имена Исиды и Амона. Цезаря встречали, как бога, и он принимал эти почести.
Спустя тридцать пять дней мы добрались до Асуана, где на первом пороге Нила заканчивалось наше плавание. Протащить огромную ладью по суше в обход коварных камней было невозможно, и мы остановились. Цезарь уже видел практически весь Египет с севера до юга; к тому же по мере продвижения по нескончаемому водному пути в глубь Африки его солдаты начинали проявлять беспокойство, чему способствовала усилившаяся жара.
И вот однажды, ближе к вечеру, когда солнце припекало особенно нестерпимо, Цезарь жестом велел служителю обмахивать его опахалом из страусовых перьев.
— Я сдаюсь, — сказал он мне с улыбкой. — Капитулирую. Признаю, что при таком климате опахала вполне уместны.
Помнил ли он о нашем споре? Стоит ли мне напомнить? Но для него это должно значить больше, чем просто спор.
— Покажи мне храм острова Филы, — сказал он. — И пусть жрец будет готов провести церемонию.
Вот так я впервые вошла в храм, который значит для меня больше, чем любой другой. Твой дом, о Исида, на твоем священном острове, где вершатся таинства и куда, дабы поклониться тебе, стекаются паломники со всего Египта и Нубии. Я была наслышана о несравненной красоте беломраморного храма, но при этом не могла не дивиться его соразмерности, изысканности и изяществу. Напротив, на таком же острове, находится святилище Осириса, и ты, как подобает верной супруге, каждые десять дней в виде изваяния переходишь через воды, чтобы навестить его. Есть ли более подходящее место для бракосочетания, чем у твоих ног?
Твоя статуя, покрытая золотом, взирала на нас, когда Цезарь взял меня за руку и произнес слова брачного обета по обряду Исиды. Слова были на египетском языке, и он повторял их вслед за шепотом жреца.
— Надо же, — сказал он уже после этого, — я понятия не имею, что сейчас наобещал.
— Ты сказал, что пред ликом Исиды связываешь себя со мною узами брака.
— Вот и хорошо, — беззаботно промолвил он, — Цезарь всегда держит данное слово.
Мне оставалось лишь скрыть разочарование и обиду — этот человек относился к священному обряду с насмешливым безразличием. С другой стороны, что бы он ни думал, обеты принесены и церемония свершилась должным образом в присутствии свидетелей.