Дневники Льва Толстого
Шрифт:
И еще: для сохранения той необходимой доли риска, которая сопутствует своему и как бы принадлежит ему, какие-то области должны быть оставлены без риска. Иначе говоря: свобода своего, сво-бода ограничивает степени произвольности в тех областях, где она не ищет. Или точнее: она обязывает не искать там, где нет коридора бесконечности. Поскольку таких мест априори нет, по принципу узнай себя, свобода обязывает к вниманию — к высшей дисциплине во всем, на каждом шагу, в тщательности обращения со всем. В том числе с бросовым, ненужным. То, что казалось пройденным и решенным, должно быть снова первым. Т. е. и с этой стороны свобода=необходимость.
Наши побуждения не доходят до нашего сознания? Нет, постоянное стремление к добру не доходит, потому что давно дошло и потому что само собой разумеется (79).
Данность меняется: душа расширяется при встрече с другой. Не здесь ли, в организации этих встреч, суть Geisteswissenschaften, их причина и назначение: расширение души (79).
Selbsterhalten, самосохранение:
Как от присутствия толпы тоже меняется душа — она текучая (81).
Свобода выбора: выражение спонтанности, продолжения жизни. Sic: «преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (88). Так после дисциплины свобода — или ради свободы дисциплина? Сладость, освободительная, выполненности долга.
Дефиниция свободы, возможность иначе совершить отдельный поступок, неверна. У Дильтея понятие свободы должно быть шире, интереснее.
Важно: мое, желание добра-связи, широты, что с ним делается под добрым вниманием? Где вообще у Дильтея добро и зло? Проблема субсумируется напряжением научной объективности, когда в серьезной тяге к глубине добро сливается с усилием, с работой, а зло — с <…> леностью, недостатком. В какой-то другой ситуации — но в какой? — зло действует. Вначале — с приближением к своему вплотную. Это не значит ли, что уход от дилеммы добра-зла идет параллельно с остановкой на подступах к тому, к чему метод уже неприложим?
Как математика основа естествознания, так переживание единства (философия жизни) основание наук о духе (89). Все бы прекрасно, кроме уравнения: а ведь математика, хоть она так же интимна как переживание, но связь ее с телом разве такая же прямая?
Математика без метрики. Завораживает вторичная, внесенная метрическая организация. Нет ли математики вне и до этой организации.
К 31 октября 2000 [29]
Смыслы могут отпасть. Своё может открыться отсутствием смысла — структура цели может отпасть, целое без цели, и бесцельность может стать целью, как сбережение этого целого. Бесцельное целое, которое всё равно цель за то что здравое.
29
<Предварительные записи к следующему занятию>.
Руководство отдано тогда настроению, вернее, имеющиеся силы идут на охрану настроения от — насилия программ. Топика тогда состоит из солнца, дороги, тела — вещей <…>
Здоровье, не болезнь. Уберегает от массы вещей, незаметно. — Здоровье может быть целью в болезни. А в здоровье? Оно тогда обычно не цель.
Целость не знает о себе. Здоровье не знает. Свойство топики: перед нами только прошлое, будущее — сзади, и оглядываться нельзя. Когда то, что было сзади, оказывается спереди, оно становится виднее. — Всё, что видно в топическом пространстве, не оно; брань идет невидимая. — Но события? — Они тоже невидимы, если есть целое настоящее.
1) Восток-Запад, насколько очевидность. <…>
Закон, virtus.
2) Раскол
3) Критическая теология.
9
31 октября 2000
Какая-то крупная ошибка в нашем движении. Какая. Проверим. Повторим тезис, который нам нравился. В нашем внимании или шире — в поступке, с каким мы подходим к человеку вообще, чтобы рассмотреть в нем <…> — человек ведь заслуживает рассмотрения, не так ли, — уже задействовано и действует как раз самое важное в человеке, а именно то, что называют спонтанностью, самодвижением, свободой, волей. Механизмы причинной зависимости в неживом и живом тоже интересны, и они вызывающе, провокативно интересны тем, что возможно вообще всё охватывают. Это направление исследований манит возможностью тотального причинного объяснения. Что в таком случае надо будет сказать о мотиве исследования? Кто-нибудь поспешит сказать, что первое начало движения, занятого разыскиванием механизмов причин, само-то по себе поддается только дильтеевскому описанию в условиях интроспекции, не причинному объяснению, именно из-за своей свободной спонтанности. А вот и вовсе не обязательно. Прослеживание нитей причинного объяснения может иметь целью — я допускаю возможность, что вообще всегда имеет целью — встроиться в машину. Я говорю сейчас машина не в плохом смысле, а в хорошем, в каком Мераб Мамардашвили называл машиной произведение искусства. Окончательное причинное объяснение втянет само себя в свою логику. Что произойдет. Человек счастливо включится в то, что с ним собственно всегда и происходило, в физикохимию тела, с пищеварением, женитьбой, работой, страстями, привязанностями, отталкиваниями. В «Войне и мире» Пьер, пьяноватый, на гулянье у Долохова не может не рваться к подоконнику, чтобы самому тоже свесившись из окна выпить бутылку рома на спор. Князь Андрей Болконский при своем возрасте и способностях не может не иметь идолом Наполеона, упавшее из рук солдата знамя на землю он не может не поднять в день Аустерлицкого сражения, не броситься с ним бежать на французов. Ростов не может не врать, рассказывая, что он в упоении атакой скакал и рубил сплеча; как он не мог, на самом деле, стрелять в стрелявшего в него злого француза, а бросил в него свой пистолет. Кутузов, когда в утро того же Аустерлица оказался в толпе своего бегущего войска, ничего не мог сделать как только постараться отъехать в сторону и чуть не плача спрашивать, да что же это такое происходит.
Причина не написана на факте. Причина если хотите привносится в факт извне, от нас. Несмотря на это, или как раз поэтому, ощущение причинной зависимости отчасти развертывается в отчетливую научную формулировку причин, отчасти остается ощущением, но рядом с собой не имеет другой, беспричинной области. Иначе сказать: интуиция скованности может не сразу получить свои объяснения, но она быстро может распространиться на всё. Недолго вдумываясь в окружающих людей и в их поступки, мы начинаем догадываться, что они необходимы и не могут быть другие, хотя мы начинали думать о них скорее всего с недоумения, почему они ведут себя так и не разумнее или веселее. Сюда относятся широкие и очень обсуждающиеся далеко не только в философии темы фатализма: «нет в мире виноватых», «всё понять значит всё простить». Специально в философии говорят о теме свободы и необходимости. Не входя в дискуссию, скажу ex cathedra в повелительном наклонении, что самым обещающим в этой теме мне кажется линия отождествления необходимости и свободы. Если вы видите лучшие перспективы, то скажите. Заметьте только, что всякое выкраивание свободы, которая выделена из необходимости, останется временным и условным, над ним будет стоять интуитивно ясная перспектива прояснения всей области причинности до того, что причиненным окажется всё, вплоть до исследований, цель которых окажется как раз в том, чтобы, как я сказал, человек, познав сплошную причинность, включился в нее. На всякую вашу объявленную область свободы будет то покушение, что исследование пока до нее не добралось и доберется.
Только если сказать, что свобода располагается внутри необходимости, над ней эта условность не зависнет. Пока, вы понимаете, это чисто формальное соображение, но оно только с первого взгляда пустое и над которым легко посмеяться: свобода это познанная необходимость, т. е. когда мой арест перестанет казаться мне случайностью, когда я пойму его необходимость, моя тюрьма станет моей свободой.
Заметьте, что даже и в таком издевательском изложении <когда> прислушиваешься, вроде бы какая-то правда. Тем более в разумном и толковом изложении. Дильтей обращает внимание на ситуацию возникновения ощущения свободы. Оно то же, что ощущение нашей спонтанной жизни, но именно там, где казалось бы для жизни всего больше простора, настолько, что мы свободны даже вообще поступить или не поступить, например когда нас обидели, или я свободен пойти поесть или не пойти поесть, когда голодный, — именно подобная ситуация «регулярно сопровождается ощущением необходимости» (88) [30] . И наоборот: когда человек заставляет себя преодолеть чувство обиды и вступает в драку не от раздражения, а по чувству справедливости, или когда он лишает себя свободы есть или не есть и воздерживается, т. е. казалось бы притесняет свою жизнь, — всё равно «преодоление возбуждения направленным к выполнению долга волевым действием… этого рода переживания сопровождаются особым внутренним чувством, именуемым свободой» (88).
30
В. Дильтей. Описательная психология…
Высшее и более живое в жизни: моя мысль, мое участие, творчество. Чтобы держаться этого высшего, оказывается нужно всего больше поступков необходимых, в смысле и единственно возможных и обязательных — иначе мы потеряем и цель и движение. Доказательство Дильтея: то, что я делаю с ощущениями, отличается от способа, каким они даны. Вернее, может отличаться, потому что я могу ведь не воспользоваться своей свободой, вычитывать свое поведение из ощущений. Дано несколько белых точек на сером фоне. Я свободен их вовсе никак не сосчитать. Эта моя свобода чувством свободы не сопровождается: наоборот, чувством тревоги, как от всякого присутствия непонятной фигуры. Когда я всё-таки решил увидеть в них гештальт, возможность увидеть разные гештальты (как созвездия на небе) опять же вместо чувства свободы <сопровождается> скорее тревогой. Так при явлении смены аспектов, когда возможность видеть в фигуре
лестницу, по которой я восхожу торжественно, или наоборот под которой я сижу, когда над моей головой проходят важные люди, или вообще ничего не видеть кроме линий или даже просто мазни мелом по доске, — воспринимается не как моя свобода; причем тревога, при наблюдении искусно сделанных фигур такого рода, может дойти до крайнего раздражения.
Оно снимается когда наоборот перебор возможностей кончается и я угадываю в фигуре один смысл. Для этого надо много иметь, дисциплину наблюдения, знания допустим китайских иероглифов, которые иначе казались мне орнаментом.