Дневники Льва Толстого
Шрифт:
На сейчас: я узнаю сообщение мне, самое важное связывает меня всего больше и требует от меня всего больше дисциплины. Здесь необходимость художества, его строгость. В конце концов я не знаю, для чего и почему происходит, могу видеть сплошную стохастику, игру божественного младенца, беспричинную такость, но одновременно единственность ее необходимости, т. е. сплошную свободу и сплошную необходимость одновременно, такую, что я в нее спокойно отдаю всего себя без знания цели и смысла. Такое отдание всего больше меня связывает, потому что интуиции такого рода самые неожиданные, необоснованные и всего труднее поддерживаемые, удержаться в этой взвешенности почти невозможно, и если нужна дисциплина для поста, для долгой работы, то для сохранения сердца, ?????? ??? ???????, дисциплина уже сплошная, и необходимость самая строгая.
Чтобы
Если я свободен отдать себя тому, что захватывает меня, иначе говоря, свободен для необходимости, то я свободен наверное и не отпустить себя в свое. Я избавляюсь тем самым от необходимости! Избавление от необходимости открывает мне то, о чем мы говорили, — возможности, и чем меньше необходимости тем больше возможностей. О наличии возможностей говорят обычно как о свободе, и неправильно, даже с точки зрения этимологии слова, в котором заложено свое: свое гораздо больше похоже на unum necessarium, единое на потребу, чем на множество возможностей. При срыве необходимости я получаю кажущуюся свободу, на самом деле теряю бесконечность: коридор углубления в свое. Происходит обмен того коридора на свободу перебора, например в передвижении по свету, в смене женщин. Свобода выбора выражение совершенно двусмысленное. Одна тайная свобода, которую никто не может отнять, выбора среди возможностей несвоего необходимого своего, которое никто не может у меня отнять пока есть я; другая свобода выбора после того, как я выпал из необходимости в возможности, она загораживает уникальную перспективу бесконечного углубления в интимное.
Посмотрим на это чуть с другой стороны. Для готовности к той доле риска, которая сопутствует своему из-за его нерасписанности или вернее принадлежит ему, какие-то области должны быть оставлены без риска! А именно области возможности. Иначе говоря: свобода своего, сво-бода ограничивает степени произвольности даже в тех областях, где она не ищет и где казалось бы безразличие возможностей! Или точнее: она обязывает не выбирать там, где нет коридора бесконечности, и допускает таким образом безразличие выбора!
Ситуация красивая. При наличии разных возможностей, допустим множества, когда выбор той или другой не задевает своего, выбора для нас всё равно нет, потому что совершенно безразлично на какой из возможностей мы остановимся. Парадокс с буридановым ослом, который умер с голоду оттого что клоки сена были привязаны справа и слева от его головы на одинаковом расстоянии, возник внутри цивилизации, в которой каждый факт наполнен предельной важностью. Безразличных мест в мире априори нет, или если они есть, то они просто вне области речи и мысли. Свобода обязывает к вниманию — к высшей дисциплине во всём, на каждом шагу, в тщательности обращения со всем, в том числе с бросовым, ненужным. То, что казалось пройденным и решенным, должно быть снова первым. Т. е. и с этой стороны свобода = необходимость, выбор в пределе одного единственного под угрозой утраты необходимого.
Наша ошибка была в том что мы пошли за Дильтеем, а не надо было. Наберемся смелости и вернемся к Толстому, от исправленного позднего позитивизма к раннему вызывающему. Пусть механизм — причинное объяснение, если не в виде прямо найденных формул, то в виде уверенности, что и в области духа всё подчинено необходимости — распространится на все науки. Не будем рядом с областью, где правит объяснимость через причины, выделять другую область, где дух утверждает свою свободу. Если он еще не подчинился необходимости, то значит еще и не узнал себя.
Правит по Толстому сила, т. е. принудительность, и закон, и всё то, что дух считает своей свободой, он пусть лучше потратит на свое растворение в силе и законе.
От связи, вместо того чтобы искать в ней начало личности, пусть останется только слияние с силой и законом. От стремления к цели останется только сохранение необходимости. Верховная жизнь духа не обязательно связь, она может быть нужда и ее культура, когда достигается понимание, что необходимость нельзя себе обеспечить.
Иллюстрация. Статус безработного обычно не стараются продлить, когда есть пособие. Ценится не столько оклад, сколько довольство нужного существа. Необходимость внутри машины цивилизации вторичная, условная, поэтому шаткая: в человеке ничего может не измениться, когда он попадает под сокращение. Между этой необходимостью человека и другой разница такая, что у Аристотеля философия в этом смысле человеческого обеспечения не нужна; для необходимости безусловной, необходимости вечной природы [31] у него слово другого и жесткого звучания, как у Парменида, ??????; у Хайдеггера нагромождение нужд, в отношении которых можно обеспечить себя, служит чтобы спрятаться за этими нуждами от единственной необходимости. У Толстого на месте ?????? стоит или закон или чаще опыт настолько сильный, что не нуждается в назывании, но определяет собой, например в «Войне и мире», и действия каждого лица, и общую мерность рассказа, оставаясь его главным тоном.
31
О рождении животных IV 4, 770b 11. <См.: Аристотель. О возникновении животных. Пер. В. П. Карпова. М.-Л., 1940>.
Примем от Толстого этот урок, ощущение закона, который с одинаковой жесткостью проходит через «атомы» и через жизнь, душевную и духовную тоже. Не будем рядом с областью жесткой необходимости выкраивать себе какую-то сферу свободы, будем искать свободу внутри самой жесткой необходимости. И будем жалеть, что в нашем языке нет слова или надо искать слово для ??????. В греческом это не только необходимость, еще нужда, неволя, насилие, принуждение, с выражением ?????? ???? «необходимо, приходится, надлежит». Это еще рок, судьба — совершенно необходимо, чтобы Троя вся была взята, никакая сила и воля этому уже помешать не могут. Если Толстой нам поможет, чтобы это понимание истории в нас проснулось, и за это одно мы должны будем быть ему всегда благодарны. ?????? еще «нужда, бедствие, горе», и не такие, чтобы можно было или хотя бы нужно было принимать меры: никакие не меры, а горе это надо принять. Чутье к такому горю необходимому, неотвратимому есть в поэзии, может быть особенно у Ахматовой, в ее абсолютной «последней беде», запредельной, железной — для которой даже «ленинградская беда» только повод. Она упивается, ее захватывает гораздо больше надежды непосильная беда и несравненное горе. «Тебе — белый свет, пути вольные, Тебе зорюшки колокольные. А мне ватничек да ушаночку. Не жалей меня, каторжаночку».
Произошло ли чудо заражения, когда Витгенштейн прочел на фронте толстовское «Евангелие для детей», что я не исключаю (я тоже в армии, хотя и не на фронте, не читал ничего кроме может быть «Die Leiden des jungen Werters» по-немецки настолько же заражающего), или сходные близкие географические и исторические пространства одинаково воспитывают мысль, или мысль на достаточно высоком уровне просто возвращается к ранней античной интуиции, дай Бог чтобы и мы к ней вернулись и уже никуда не уходили, — но мир у Витгенштейна схвачен такой же неволей как я сейчас говорю и пытаюсь вам внушить. Эта скованность всего ананкой, и кроме того безразличие в выборе того, чем не задето свое, в каждом поступке и слове Витгенштейна, как гораздо больше чем его вера, а скорее его существо. В «Трактате» он об этом громко молчит, только в конце сквозь плотное молчание прорывается голос, вернее выкрики.
6.4 Все Satz’ы [предложения-полагания-установления-приговоры-законы-решения-пробы мира] равноценны-равнозначны.
6.41 […] В мире всё есть как оно есть и всё происходит как оно происходит. В нем нет никакой ценности-значения — и если бы она там была, то не имела бы никакой ценности-значения.
Если есть какая-то ценность-значимость, имеющая ценность-значимость, то она должна находиться вне всего происходящего и вне такости (So-Seins). Ибо всё происходящее и всякая такость случайны.
То, что делает это неслучайным, не может находиться в мире, иначе это было бы опять же случайно.
6.42 Поэтому не может быть никаких Satz’ев [предложений-полаганий-установлений-приговоров-законов-решений-проб мира] этики.
Satz’ы не могут выразить ничего более высокого [чем они сами].