Дни Кракена
Шрифт:
Михаил Петрович пробежал листок глазами и сложил его вчетверо.
– Найдут ли его?
– спросил он. Беньковский неопределенно хмыкнул.
3. ВОДОРОДНЫЕ ПРИЗРАКИ
Они поставили свои подписи - сначала Беньковский, затем Северцев и Михаил Петрович. Вернулся Ван, не читая, молча вывел в конце три иероглифа своего имени, помахал листком в воздухе, чтобы просохли чернила, аккуратно сложил его и вышел, ни на кого не глядя. И потянулись бесконечно медленные минуты.
Никто не заметил, когда перестала стонать Валентина Ивановна. Странная неживая тишина
– Дышит еще, - шепотом сообщил он.
Михаил Петрович плотнее ушел в кресло и прислонился горячей щекой к прохладной обивке. Думать ни о чем не хотелось, ибо всякая мысль неизбежно упиралась в главное: через несколько часов конец. Необходимо было отвлечься, сделать что-нибудь, иначе страх перед концом, прочно засевший ледяным комком где-то под желудком, мог вырваться и ударить в мозг.
– Интересно, что делает Ван?
– пробормотал он.
Северцев пошевелился, но ничего не сказал. Беньковский поднял голову.
– Ван? Возится с бакеном, я полагаю. Или готовит звездолет к спуску.
– Может быть, сходить, помочь ему?
– Вряд ли, Миша, вы будете полезны.
Профессор внимательно посмотрел на Михаила Петровича, затем на Северцева.
– Не вешайте носы, друзья, - сказал он.
– Помните, у Пушкина? “Умирать так умирать, дело служивое”. Конечно, вы еще молоды… А я другой смерти и не желал бы. Мой дед был военным моряком и подорвал на себе фашистский танк под Сталинградом… Мать и отец погибли во время второй экспедиции Кожина. И я тоже умру на посту. И желаю такой смерти своим сыновьям. Настоящему человеку не пристало подыхать от старческой немощи в своей берлоге.
Михаил Петрович насильственно улыбнулся.
– С этим, конечно, можно спорить, Андрей Андреевич…
– Можно, - согласился профессор.
– У каждого свой взгляд на такие вещи. Ит депендз, как говорил коллега Старк. Но если вы думаете иначе, то какого черта, простите, вас понесло за миллиард без малого километров от вашей постельки?
– И это правильно.
– Нет, - возразил вдруг Северцев.
– По-моему, это неправильно. Человек рожден для счастья, а не для безвестной гибели.
– Человек рожден для труда.
– Беньковский усмехнулся.
– Ну, не будем препираться. К тому же у каждого свое понятие и о счастье. Я жалею только о том, что мало успел сделать в своей науке. А я люблю свою науку. Это наука о водородных призраках, о планетах-гигантах, о самых странных и непонятных объектах в Солнечной системе. Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун… Исполинские массы водорода и гелия, слегка подкрашенные метаном и аммиаком. Как они устроены? Почему они вращаются с такой бешеной скоростью? Какая энергия питает эти недозвезды, планеты-выродки? Вот мы наблюдаем на их поверхности титанические изменения: стремительно несутся полосы облаков, крутятся громадные воронки, со страшной силой вырываются потоки разреженных газов. Какие силы действуют за этими внешними проявлениями? Нет, это не всем известные термоядерные реакции, о которых знает каждый школьник. Ведь планеты эти холодны… смертельно холодны! Температура Юпитера - минус сто сорок, а остальных гигантов и того меньше. Что же представляет собой машина такой планеты? Новые, не знакомые еще человеку физические принципы, таинственные процессы, о которых мы пока не смеем и догадываться. Возьмите красное пятно…
– Или бурое свечение… - вполголоса вставил Северцев.
– …или бурое свечение Юпитера, открытое бессмертным Лу Дзин-веем, тоже, кстати, погибшим где-то здесь… Когда Лу Дзин-вей впервые обогнул Юпитер и взглянул на него с ночной стороны, он убедился, что поверхность планеты излучает. Да, излучает! Поверхность с температурой в полтораста градусов ниже нуля светится жутким темно-бурым светом! За это англичане назвали Юпитер “Бурым Джупом”… Сколько тайн, сколько тайн! И меня огорчает только то, что не мне уже придется раскрыть их…
Беньковский рванул себя за бороду и откинулся на спинку кресла. Затем смущенно улыбнулся.
– Гимн планетографии… Простите великодушно старика.
– Ничего, Андрей Андреевич, - серьезно сказал Михаил Петрович.
– Через час-другой вы своими глазами увидите эту самую… машину планеты.
Профессор вздохнул.
– Эх, Миша, - проговорил он, - вы не знаете, что вы говорите… Конечно, увидеть своими глазами - это тоже кое-что значит, и не скоро другим после нас удастся сделать это. Но измерения, расчеты… обработка наблюдений - вот где смерть перехитрит меня. Впрочем, будем благодарны и за то немногое…
– Благодарны!
– Северцев яростно фыркнул.
– Ну, разумеется, будем благодарны…
Они замолчали.
– Однако, где же Ван?
– спросил вдруг Беньковский.
Михаил Петрович поднялся.
– Пойду посмотрю, что он делает.
– Ступайте, голубчик. Да поторопите. Время на исходе.
Стараясь не глядеть на тело Валентины Ивановны, Михаил Петрович прошел мимо ее кресла, открыл дверь и выбрался в узкий коридор, тянувшийся вдоль всего корпуса звездолета. Справа, слева, над головой находились вместительные отсеки грузовых трюмов. Под ногами, за полуметровой толщей стали - черная пропасть межпланетного пространства. Тусклым холодным светом сияли матовые колпаки. Поблескивали отполированные стены, выступы люков. В конце коридора за переборкой из гофрированного дюраля располагалась рубка запасного управления. Здесь было самое широкое место звездолета и, соответственно, здесь развивалась максимальная центробежная сила. Михаилу Петровичу казалось, что коридор идет под уклон. Невидимая тяжесть легла на плечи, стало трудно дышать. У входа в рубку он остановился. По верхней губе поползла теплая струйка, пот заливал глаза. Михаил Петрович осторожно промокнул лицо полой куртки и открыл дверь.
Ван лежал посередине кабины в странной позе, будто молился - подогнув колени под себя и припав головой к полу. Спину его, обтянутую нейлоновым комбинезоном, от правого плеча к пояснице пересекала неровная темная полоса. В руке он сжимал хронометр, рядом валялись исписанные листки бумаги и карандаш. Михаилу Петровичу был виден вихрастый затылок штурмана и белая линия воротничка на тонкой смуглой шее.
– Ван, - позвал он.
Ван не отозвался. Тогда Михаил Петрович опустился рядом с ним на корточки, с трудом перевернул его и положил его голову себе на колени. Лицо Вана было серо-желтым, глаза закрыты. На тонких губах запеклась кровь.
– Ван, очнись…
Он беспомощно огляделся, но ни воды, ни медикаментов в рубке запасного управления не держали. Он подул Вану в лицо, осторожно похлопал по щекам. Ван приподнял веки, широко, с хрустом, зевнул и сел.
– Что? Это ты, Миша?
– Я. Что случилось, Ван?
Штурман взглянул на хронометр, свистнул и поднялся на ноги.
– Чжэньши тай ци-ю цы-ли-ла… - пробормотал он.
– Незадача! Отправил бакен, занялся вычислениями и вот тебе - закружилась голова, упал… А времени уже много. Следует торопиться.