Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

Уже засыпая, он с улыбкой вспомнил Асино требова­ние, чтобы на ночь он обязательно думал о ней, но и Асе он мысленно повторил: «Что-то у меня неладно...»

6

Каждое утро, проскользнув по цеху мимо знакомых людей, Валя торопливо поднималась на свою «голубят­ню», и эти восемь часов напряженнейшего труда были для нее теперь самыми легкими.

Мотаясь в вышине в своей подрагивающей кабине, Валя невольно отмечала перемену в темпе работ, пото­му что никто так ярко не чувствует изменения темпов, как крановщицы.

Бывало, и поскучаешь,

и зевнешь от нечего делать, и, свесившись через борт кабины, понаблюдаешь, куда по­шел начальник цеха, с кем пококетничала подружка, на кого накричал Гусаков. А тут началось такое, что и выбившуюся прядку волос некогда заправить под пла­ток. Кран все чаще и чаще вызывают то в один конец цеха, то в другой — подать отливку, перенести тяжелую деталь с одного станка на другой, со станка на сборку, со сборки на стенд. Когда-то знала: если доставила ци­линдр на «чистовую» к карусельщикам, раньше, как на пятый день, туда не позовут. Теперь прежние подсчеты только сбивают с толку — Ерохин отправил цилиндр в начале третьего дня, нижние части корпуса турбины уже переехали на стенд, предвещая начало сборки вто­рой турбины, и, что совсем уж удивительно, по цеху путе­шествуют тяжелые детали третьей турбины и даже чет­вертой...

Во время такой горячей работы нельзя думать ни о чем другом. А Вале как раз и хотелось — не думать, совсем не думать.

И все-таки от мыслей не спастись... Приближаешь­ся к стенду — Гаршин стоит там, ждет деталь, которую ты подаешь. Иногда и в другом конце цеха вдруг мельк­нет его плечистая фигура в синей робе. А то и нет его нигде, и не думаешь о нем, но оглянешь знакомый цех, увидишь знакомых людей — и вдруг поймешь, что все это уже не нужно и с тобою случилась беда, после ко­торой на всех смотришь ожесточенно и недоверчиво.

Если б можно было с кем-нибудь поделиться этим, было бы легче. Но странный и жестокий поступок Гаршина подорвал ее доверие ко всем людям вообще, вы­звал у нее злобу и мнительность.

Она не была наивна, ее отрочество было тяжелым и полным испытаний: война, блокада, утрата всех близ­ких, эвакуация по ладожскому льду среди изнуренных голодом, отчаявшихся людей, больница, детский дом... Она перенесла много бед, но именно беды научили ее ценить человеческую доброту и заботу — хорошие люди выхаживали ее в ярославской больнице, растили ее в дет­ском доме и привезли обратно в Ленинград, хорошие люди приняли ее в цехе, дали ей квалификацию, обогрели ее дружеской лаской.

Она поверила, что все тяжелое осталось позади. Впе­реди мерещилось только счастье.

И оно, казалось, пришло. Гаршин обратил на нее внимание и в первый же вечер, в непривычной и пуга­ющей Валю обстановке ресторана, объяснился с нею и добился ее признания. Как ей было весело и хорошо с ним! Какие чудесные вечера они проводили вместе, как они смеялись, когда он провожал ее домой и они про­бирались в темноте, с сотнями смешных предосторож­ностей, чтобы не наткнуться на незадачливого поклонника — Аркадия Ступина. Они поднимались по ступеням, прижимаясь друг к другу и невольно замедляя ша­ги на узкой лесенке, ведущей на самый верхний этаж. Там они стояли долго-долго, пока кто-нибудь не спуги­вал их. С каждым днем становилось все невозможнее расстаться с ним, да и зачем? Она любила его, а когда он целовал ее, она так верила в его любовь! Но она боялась соседей, и нему, видимо, тоже неудобно было, и Гаршин все нетерпеливей говорил о каком-то уезжаю­щем товарище, о ключе от пустой квартиры... «Тогда придешь?» — «Приду». Накануне вечеринки у директо­ра Гаршин провожал товарища. «Прямо с вечеринки — удерем в н а ш у квартиру?» — «Удерем».

Все, что произошло потом, было

так непонятно и оскорбительно, что Валя не могла думать об этом без дрожи. Жгучий стыд охватывал ее, когда она вспомина­ла свое обещание, которым он грубо и необъяснимо пре­небрег!

Украдкой наблюдая за Гаршиным, она видела, что он ходит притихший и мрачный, что вспышки шумной веселости, свойственной ему, бывают у него все реже. Что томило его? Любил ли он когда-то давно директор­скую жену? Влюбился ли с первого взгляда теперь? Нет, директорская жена говорила ему «ты», они встре­чались раньше, что-то было между ними… Но, значит, она, Валя, не занимала в жизни Гаршина никакого ме­ста; значит, он совсем не любил ее, если мог так, сразу, начисто забыть о ней? Что же это такое? Как же он должен был презирать ее, если мог, не любя, нашепты­вать такие слова, если мог целовать ее и упрашивать ее прийти?

В течение целого вечера, забыв гордость, Валя попа­далась ему на глаза, сталкивалась с ним в дверях... он не замечал ее, проходил мимо, глядя поверх ее головы... Уж лучше б он соблазнил и бросил!

Ее отчаяние усугублялось тем, что окружающие дога­дывались о ее несчастье.

Если неподалеку оказывался Гаршин, на нее устрем­лялись любопытные взгляды. Девушки из инструмен­тального склада хихикали за ее спиной. Что они дума­ли? Никто ни о чем не спрашивал ее, и от этого ей каза­лось, что сплетня захлестнула петлей ее жизнь, и она не знала, как разрубить петлю.

Был в цехе человек, по-своему старавшийся помочь ей, — старик Гусаков. Поймав Валю в пролете, он с жалостью сказал:

— На себя не похожа стала, доченька. Не таись от старика. Если тебя кто обидел, я тому голову сверну.

Как всегда, от него пахло водкой и махоркой, но Вале хотелось уткнуться лицом в его грудь, обтянутую засаленной рубахой, и выплакаться. Сдержав это детское желание, она через силу улыбнулась:

— Да что вы, Иван Иванович! Нездоровится мне. Вот и все.

И убежала, глотая слезы.

Она старалась убедить себя, что Гаршин ветреный и дурной человек, недостойный того, чтобы его любили и из-за него страдали. Но она продолжала любить его и страдать из-за него, она принимала вину на себя и терзалась предположениями, что Гаршин счел ее легко­мысленной и слишком доступной, что его оттолкнула легкость, с какою она поехала с ним в ресторан, с ка­кою она позволила целовать себя и дала то обещание.

Оторвавшись от товарищей, от работы в техкабинете, от драмкружка, Валя осталась совсем одна. Только Ар­кадий Ступин как тень ходил за нею, но тень эта раз­дражала ее и усиливала ее отчаяние.

Как он объяснял себе ее горе? Что он подозревал? И почему не отвернулся от нее? Или он надеется, что такая — она обрадуется его любви и уже не захочет оттолкнуть его? Или он мечтает, что настанет его черед и он отплатит ей за все мучения?

Только дома, закрывшись в своей комнатке, выходя­щей окном на крышу, Валя обретала горькое спокой­ствие. Спокойствие было хуже отчаяния, потому что означало отрешенность от всего, что прежде заполняло жизнь.

Аркадий не мог подчиниться приказанию Валя и продолжал издали провожать ее и маяться вечерами возле ее дома, но он был далек от надежд, которые она ему приписывала. Он уже ни на что не рассчитывал и ничего не хотел для себя, он терзался страхом, что Ва­ля с отчаяния заболеет или что-нибудь сделает с собою. И еще его душил гнев против людей, стоявших ближе к ней, чем он, и теперь равнодушно отошедших в сто­ронку. Неужели Никитин, Пакулин и другие комсомоль­цы не видят, что их товарищ в беде? Неужели Валерий Владимирович, всегда хваливший Валю, так легко при­мирился с ее уходом из студии?