Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

— Что это вы за чепуху бубните?

И очень удивился, узнав, что чепуха заимствована у него.

А третьего дня, после удачи Ерохина, он пристально поглядел на нее и сказал:

— Пожалуй, все-таки вас надо было послать на уча­сток.

Через час он позвонил ей в техкабинет по телефону и почти накричал на нее:

— Вас включили в комплексную бригаду? Ну и действуйте, чего вы меня ждете, как маленькая? Берите Шикина, Воловика, работайте, думайте! Няньку вам что ли, нужно?

Аня сказала как можно строже:

— Даже если бы мне нужна была нянька, Алексей Алексеевич, я бы ей все равно не позволила кричать

на меня.

А он вдруг сказал:

— Мне нравится, что вы такая зубастая! И повесил трубку.

Ей были приятны эти слова и приятно то, что теперь Полозов, видимо, надеется на нее, раз требует от нее самостоятельности. Значит, Алексей Алексеич, я могу не только «вдохновлять»?..

Она старалась — и не умела — написать об этом в письме, которое никак не писалось:

«Кажется, я начинаю оправдывать себя не только как энергичный «толкач», но и как инженер. Я понимаю, что это всего-навсего скромное начало, первая «заявка», но мне удалось ввести маленькое новшество на карусе­лях, оно дало эффект...»

Конечно, Ельцов порадуется за нее, но разве он мо­жет понять, как это было замечательно, когда цилиндр опустился наконец на планшайбу ерохинской карусели и Ерохин начал обработку двумя резцами, а все стояли, вслушиваясь в дружное гудение резцов. Аня слушала и слушала, вытянув голову над краем быстро вращаю­щейся планшайбы, — уже научилась понимать, какой получается звук, если деталь вибрирует, и какой, когда деталь стоит прочно, неколебимо. Деталь стояла проч­но, упершись боком в тяжелый угольник, а внутри нее два резца делали свое исконное дело, напевая в два голоса однотонную песню, и звук получался чистый, ровный.

Только после длительного наблюдения, когда Ерохин облегченно передохнул, Аня оторвалась от этой песни и взглянула на стоявшего рядом Полозова.

Он улыбнулся ей и сказал:

— Кажется, неплохо.

Она могла бы поручиться, что самые искренние позд­равления и похвалы были им высказаны сполна.

«Очень был хороший день, когда опыт удался. Но­вый способ даст нам только на одной операции часов пятьдесят экономии, а по трем турбинам — полтораста. Но ведь можно применить его и на некоторых других деталях».

Так написала Аня, с досадой чувствуя, что эти часы экономии, такие важные для нее, для Полозова, для цеха, — Ельцову покажутся попросту незначительными. Подумаешь, полтораста часов! А то, что стоит за ни­ми, — разве расскажешь человеку, который не живет всем этим день за днем? Разве расскажешь, что в тот день она шла домой счастливая, глубоко счастливая, и ее одинокая комната впервые не показалась ей одино­кой? Что теперь она ходит по цеху совсем в ином наст­роении, чем раньше? Что Ерохин тоже выглядит счаст­ливым, и часто замечаешь, что он поет за работой, а когда они встречаются — в его рукопожатии столько тепла и уважения, что ей самой хочется петь за рабо­той, так что иногда, если в техническом кабинете никого нет, она напевает то самое «та-ти-та-тим-пам-пам!». Все это делает жизнь чудесной, — но об этом не расска­жешь...

Похоже, Ельцов даже с некоторой ревностью отно­сится к ее работе, в последнем письме он пишет: «Ко­нечно, завод занимает тебя больше, чем я, но, может быть, ты возьмешь себе за правило отвечать мне хотя бы на каждое пятое письмо? Складывай их где-нибудь на виду, как увидишь — пяток набежал, садись и пиши несколько строк, а письма — в корзину. И копи снова. Попробуй, дорогая, мне

все же хочется изредка узна­вать, что ты и как».

Стыдно... Что бы там ни было, а Володя — большой, настоящий друг, они прошли рядом через столько опас­ностей, провели вместе столько трудных и хороших дней...

А письмо все-таки не писалось, и она поглядывала на дверь — Шикин и Воловик обещали прийти к ней, а может быть, и Полозов придет, если ему удастся вы­кроить время...

«Меня включили в комплексную бригаду, которая должна рационализировать одну из самых трудоемких работ...»

Уф, какая тощища! Ведь это по-настоящему интерес­но, а хочешь рассказать — вместо дружеского письма по­лучается какой-то технический листок!

«Сейчас как раз собирается наша бригада, поэтому кончаю. На днях напишу снова, не ожидая пятого пись­ма. Если бы мы встретились, я бы, наверно, сумела рассказать тебе об этом живей и понятней, оно гораздо интересней, чем написано. До свидания, дорогой друг!

Аня».

Она торопливо заклеила конверт, надписала адрес, не сразу припомнив номер почтового ящика. Как же это все отошло далеко-далеко, как будто ее отдалили не только десять тысяч километров, но и многие годы жиз­ни! А ведь и сейчас, как вспомнишь, все там мило, ин­тересно, дорого. Подробные письма Ельцова — «репортаж», как он называет их, — читаются с жадностью, каждая подробность занимает: пустили ТЭЦ, женился Карлушенко, замостили дорогу через перевал, приехало еще двести семей переселенцев, открылся гастроном в новом жилом городке...

Да, все мне интересно, мило, а только есть на свете город Ленинград, и этот завод, и этот цех — вся душа уже тут.

Сунув конверт в карман пальто, она заторопилась в цех, к людям, и с ходу натолкнулась на Алексея Полозова.

— Я за вами, Аня. Идемте к Воловику, а то здесь и подумать не дадут. Шикин ждет нас у выхода, а Воло­вик уже дома.

Проходя мимо почты, Аня вспомнила о письме, бро­сила его в ящик.

— А мне и писать некому, — со вздохом сказал По­лозов. — Сколько друзей в разных местах, а как-то не умею я переписываться.

Аня бегло улыбнулась — еще час назад ей почему-то подумалось, что Полозов, наверно, не любит и не умеет писать письма.

У Воловиков всем понравилось. После первых минут, когда Ася разыгрывала из себя чинную хозяйку дома, ей это надоело, и Ася стала самой собою, с любопытст­вом приглядывалась к товарищам мужа и вертела в руках деревянную модель диафрагмы, которую выпи­лил Саша, — не умел он думать, не помогая себе рука­ми, не представляя зрительно деталь, которую, нужно «одолеть».

Все по очереди вертели модель. Спорили, прикиды­вали так и этак. Мысленно подставляли ее под резцы «Нарвских ворот» и под скоростную головку фрезерно­го — воображаемого фрезерного гиганта, какого в цехе и не было. Как ни крути, получалось, что эти проклятые косые стыки надо обрабатывать по очереди, а не сразу. В этот вечер решить проблему не удалось. И все же была найдена новая отправная точка для дальнейших раздумий и споров — фрезерная скоростная головка. Кто первым предложил ее? Никто не помнил. Может быть, Полозов, а может быть, Шикин или Карцева. Как-то само пришло: а если скоростной головкой? Эта мас­сивная металлическая головка, ощетинившаяся резцами, уже прочно вошла в цеховой быт и перестала быть нов­шеством, так же как и высокие скорости резания, еще недавно считавшиеся диковинкой.