Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

В середине дня со стенда убирали разобранную тур­бину, и Гаршин затребовал мостовой кран. Аркадий увидел Валино помертвелое лицо, плывущее в вышине. Кран шел неровно, как бы спотыкаясь в нерешитель­ности.

— Давай, давай, черт побери! — заорал Гаршин и вдруг осекся, увидав Валю, и больше не кричал, жеста­ми показывая, что делать.

Все последующие дни Валя выглядела больною. Ар­кадий замечал, что девушки в цехе судачат на ее счет, но когда он приближался, они замолкали и смотрели на него с жалостным любопытством. Однажды ему уда­лось услышать, как одна из девушек говорила: «А он-то и смотреть

на нее позабыл...» Аркадий прошел мимо, нарочно толкнув девушку плечом.

После работы Валя торопливо уходила с завода, опустив голову, избегая встреч. Ее поникшие плечи ка­зались такими жалкими! Если бы он знал имя того человека, он мог бы тряхнуть его за шиворот и послать к Вале — «иди, утешь»...

Поняв это, он постарался разозлиться. Предпочла другого? Ну вот и получай! Эта мысль доставила ему ко­роткую отраду, но в тот же вечер он снова издали шагал за нею, с тоскою глядя на ее поникшие плечи. Как всегда, она быстро вошла в узкий, темный двор. Он вытер кула­ком затуманившиеся глаза, понял — слезы. И тогда сказал себе, что любит Валю несмотря ни на что, — даже та­кую, жалкую, любящую другого и обиженную другим.

Шагая по улицам как одержимый, неизвестно куда и зачем, он повторял себе неистово, злобно, сжимая ку­лаки: не могу без нее, все равно, пусть любит другого, не могу и не хочу без нее.

Пробегав весь вечер по улицам, неутоленный и не­успокоенный, он снова очутился возле ее дома и поднял глаза к верхним окнам. Они были темны, все — темны, будто верхние жильцы сговорились не зажигать света или разом все выехали. Только час спустя он заметил, что и в других окнах почти нигде не видно света, и по­нял, что уже ночь.

«На что я рассчитываю? Это же глупо!» — сказал он себе и стал трезво припоминать свои отношения с Валей. Чтобы проводить ее, нужно было навязываться в провожатые. Если он не был рядом в ту минуту, когда она уходила, она даже не оглядывалась. Если он пред­лагал ей прогуляться или пойти в кино, у нее всегда находились отговорки.

Он давно мечтал зайти к ней хоть на минуту, но когда он попросил разрешения занести ей домой книги, она вежливо отказала:

— Не беспокойтесь, Аркаша, принесите в цех, мне все равно сдавать в библиотеку.

Не беспокоиться! Тогда он половину ночи ворочался на койке, раздумывая, как это понять: боится она впу­стить его, что ли?

А было проще — он не нужен ей, совсем не нужен. Она и не думала о нем. Даже когда он шел рядом с нею, она думала о другом и любила другого... Но, мо­жет быть, именно теперь, когда она одинока и несчаст­на, она сумеет разглядеть, что рядом с нею человек, любящий ее по-настоящему и стоящий любви гораздо больше, чем тот подлец?

Глубокой ночью, устало шагая по улицам в свое об­щежитие, он твердо решил завтра же после репетиции сказать ей все, что он думает, предложить ей свою друж­бу, помощь, предложить ей отомстить обидчику — все, чего она захочет.

На репетицию она не пришла, ее роль репетировала другая. С этою Джесси он просто не мог играть. Он сбежал с занятия и пошел к Аларчину мосту. Может быть, она заболела? Может быть, лежит там одна, без помощи?

Дворник сидел у ворот, попыхивая трубкой и косясь на Аркадия. Спросить у дворника, где живет Валя, по­казалось невозможным. Он отошел подальше и бродил

по набережной, пока в последнем окне не погас свет.

Утром он догнал ее на улице и решительно сказал:

— Здравствуйте, Валя.

Она не ответила. Он настойчиво повторил свое при­ветствие, и она бросила, даже не посмотрев на него:

— Здравствуйте.

— Вы не были на репетиции.

— Я ушла из студии, — ответила она и ускорила шаг.

— Почему, Валя? У вас очень хорошо получалось.

— Так, — и вдруг, круто остановившись, быстро и зло проговорила: — Не выпытывайте, Аркадий, и оставь­те меня, понимаете? Тут ничего нельзя изменить. И не ходите за мной. Я не хочу. Мне неприятно.

Он остался один посреди тротуара.

4

«Я теперь культпроп, ты знаешь эту работу лучше, чем я, и поймешь, как много забот и хлопот на меня навалилось».

Аня сидела в техническом кабинете и писала письмо, которое никак не писалось.

Уже давно можно бы уйти домой: посетители ра­зошлись, кружки и школы отзанимались, — делать не­чего. Но уходить из цеха не хотелось. Весь день в тру­дах, в спешке, а к вечеру все успокаивается. Неторопливо пройдешь по участкам, поднимешься на стенд, где уже идет подготовка к сборке второй турбины, загля­нешь в конторку Ефима Кузьмича или в конторку Гусакова — послушать его незлобивую воркотню — и всегда встретишь или увидишь издали Полозова; то он на сборке, то на механических участках, то сидит с кем-либо из мастеров над графиком движения деталей. Про­верка графика, конечно, на Полозове. Все самое труд­ное взваливается на него! Нарочно, что ли? Раньше они ссорились, и Любимов по всякому пустяку придирался к Алексею, а теперь обращается с Алексеем уважитель­но. Да только хорошего в этом мало! Он же, как барин, все больше отстраняется от повседневных цеховых за­бот, рассуждает о генеральной реконструкции цеха, собирается в Москву… а Полозов за него работай!

Полозов... О чем они говорили в тот вечер у дирек­тора, сидя на ковре, на подушках, которые он потихонь­ку стащил с дивана? Алексей сказал, что «в общем от­носится к женщинам скорее отрицательно», она подшу­чивала над ним, а он попросил:

— Вы только не кокетничайте со мной, пожалуйста. Дело в том, что я терпеть не могу женского кокетства.

Она опять посмеялась — обожглись?

Он кивнул и сказал:

— Пока вы мне кажетесь лучше других, так что вы, это самое, не портите впечатления, ладно?

А ей как раз и захотелось кокетничать с ним, осо­бенно по дороге домой, когда Груня и Воробьев свер­нули в другую сторону и они остались вдвоем. Но в об­щем они себя чувствовали как два товарища, удивитель­но просто и легко. Интересно, что это была за женщина, о которую он «обжегся»? Давно это было? Кончилось это или нет? Нравлюсь я ему или нет? Он сказал в ту ночь: «Мне нравится, что с вами и помолчать мож­но». И действительно, большую часть дороги он молчал и мурлыкал под нос какую-то музыкальную фразу все одну и ту же, но на разные лады: «та-ти-та-тим-пам-пам! Та-ти-та-тим-пам-пам!» Под конец и она стала под­певать от нечего делать. «Та-ти-та-тим-пам-пам!» — а он вдруг спросил: