Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

На вешалке висело хорошо знакомое кожаное потер­тое пальто.

За дверью стояла тишина. — Зачем? — шепотом спросил Николай. Виктор снова повел плечами и, отвернувшись от брата, от кожаного пальто и от всего на свете, возобно­вил работу. Скрежетание пилы о неподатливую фанеру было единственным звуком в квартире. Николай приотворил дверь в комнату. Мать сидела в своем кресле у окна и вязала. Губы ее слегка шевелились, — она про себя считала петли.

Отец сидел у стола, положив на клеенку тяжелые, с набухшими

венами руки и низко опустив голову. Должно быть, он крепко задумался, потому что не сразу уви­дал Николая.

— Вот и хорошо, что вернулся, Николенька, — ров­ным голосом сказала мать. — Отец хотел видеть тебя.

Отец поднял голову. На его постаревшем лице по­явилась странная, робкая улыбка:

— Здравствуй, Коля.

Николай ответил чуть слышно:

— Здравствуй.

Они смотрели друг на друга. Мать снова считала петли, слышался ее шепот, то и дело заглушаемый скре­жетом пилы за стеной.

— Слежу за тобой и радуюсь,— сказал отец. И кив­нул на стул: — Садись.

Николай сел.

С первой минуты, когда он увидел низко склоненную голову и тяжелые руки отца, Николаю хотелось бро­ситься к нему и прижаться лицом к этим родным рукам. Если бы здесь не было матери, он, наверно, так и сде­лал бы. Но спокойствие матери было для него важнее всего, а ее молчаливая сдержанность, эти ее шепчущие губы и напряженные пальцы, быстро двигающие спица­ми, лучше слов сказали ему, как мучителен для нее приход отца и как она боится встречи отца со старшим сыном.

— Мало тут моей заслуги, что выросли вы оба на­стоящими людьми, — продолжал отец. — Но не всегда бывает жизнь проста, Коля. И не всегда складывается как надо... Я не оправдываюсь. Я очень перед вами виноват.

Последние слова дались ему трудно, он не любил каяться.

Мать спокойно сказала:

— Не надо об этом, Петр Петрович. Себя мучить и нас мучить. Что пережито, то пережито.

— Для меня ничего еще не пережито, — сказал отец. — Знай я тогда, что все так обернется, я бы уда­вился скорее, чем пойти на такую муку... Вон Витюшка: встретил дичком и — за пилу. Пилит и пилит, как по нервам. О тебе, Коля, почти каждый день слышу — все хорошее. И радостно — ведь сын! — и больно.

Мать легко поднялась и подошла к двери:

— Перестань пилить, Витя, и поди сюда.

Виктор стал под притолокой, всем своим видом пока­зывая, что он только подчиняется матери, a по доброй воле ни за что бы не пришел. Мать хотела ввести его в комнату, но он сердито уклонился. Тогда она сама шагнула к отцу, печально изучая постаревшее лицо когда-то такого родного, привычного, а теперь уже чужого человека:

— Чего же ты хочешь, Петр Петрович? С чем при­шел?

Отец грустно усмехнулся:

— Ишь как тебе легко спрашивать! Вы передо мною правы, а я перед вами виноват. Вас трое — семья. А я должен, как вор, тайком на сыновей смотреть.

—

Вас тоже трое. Тоже семья.

Щеки ее вспыхнули, а губы совсем побелели. На виске сильно пульсировала жилка.

Николай крепко обнял мать за плечи — ему каза­лось, что она вот-вот упадет, и тихо сказал отцу:

— К чему этот разговор, отец? Не мы от тебя ушли — ты от нас ушел. Да, нас трое. Семья. И маме нельзя волноваться, у нее сердце. Видеть хочешь? Не уходил бы. Своя у тебя семья. Четыре года не вспоминал. Зачем же вдруг? Оттого, что на заводе о нас заговори­ли, а тебе неловко на вопросы отвечать?

У отца кровь бросилась в лицо, запрыгали губы. Он долго не отвечал, потом с усилием проговорил:

— В молодости, сын, легко быть жестоким. Пожи­вешь — поймешь.

Оглядел Николая и застывшего в дверях младшего сына:

— Что ж, насильно мил не будешь... Прости меня, Тоня. Видно, и впрямь не надо было.

И пошел в кухню, натянул пальто, долго не попадал ногами в галоши.

Мать прошла за ним, ласково сказала:

— Бог с тобой, Петр Петрович. Я на тебя не сер­жусь и ни в чем не виню. А дети, сам понимаешь... Не вини их. Тебе тяжело, а ведь им и потяжелее было.

Отец взял ее руку, подержал, низко склонился и по­целовал.

Дверь уже захлопнулась за ним, а мать все стояла и смотрела на свою руку.

На вешалке сиротливо висел забытый отцом шарф.

Николай схватил шарф, через три ступеньки сбе­жал по лестнице, отчаянно крикнул:

— Папа!

Он с разбегу остановился перед отцом и вдруг ока­зался в его обнимающих сильных руках, почувствовал щекой холодок шершавой кожи, вдохнул ее душный запах.

— Папа! — повторил он задыхаясь и, подняв голову, увидел совсем близко взволнованное лицо отца и его глаза с радужными блестками слез.

Они постояли так, приникнув друг к другу, молча. Отец первым отстранился и крепко стиснул руку сына.

— Тяжело, Коля, и непоправимо, — сказал он. — Не приду я больше. Сам вижу, маме тяжело, и вас будо­ражу, да и сам... Растешь ты, сын. Полюбишь. А может, и уже любишь кого-нибудь. Старше станешь — поймешь, что такое женщина, которую полюбил. А только скажу тебе, Николай: даже если случится с тобою когда-нибудь такое, как у меня, — не ломай семью. Сча­стья все равно не будет. А будет — так с горем пополам.

Николай спросил тихо, со страстным волнением:

— Ты ее очень любил, папа? Ту женщину?

— И люблю, — твердо сказал отец. — Но горько это все получилось. И ваша мама для меня родная, — сколь­ко прожито вместе! И вы оба мне родные. И никто не заменит отцу сыновей.

Он не поцеловал Николая, а только на секунду при­жался морщинистым, колючим лицом к его свежей, гладкой щеке и, не надев шарфа, а зажав его в кулаке, не оглядываясь, спустился по последним ступеням и вы­шел во двор.