Дни нашей жизни

Кетлинская Вера Казимировна

Саша не знал, сколько времени они простояли так, пока она опомнилась и поняла, что рядом с нею чужой, незнакомый человек. Она отшатнулась и с испугом взглянула на него, и он впервые увидел совсем близко ее милое, распухшее от слез лицо.

— Уходите, пожалуйста, уходите, — сказала она и открыла дверь.

Он послушно вышел, споткнувшись на пороге. Как во сне вышел на улицу. Ночь, улица, небо в зарницах дальней грозы — все было не такое, как всегда. Издалека, как будто из другого мира, пришло и исчезло воспо­минание о том, что завтра — экзамен.

Может быть, ему и удалось бы овладеть

собой и за­садить себя за учебник, если бы он не сообразил, что выскочил из дому, как был, в одной майке, а ключ от квартиры — в кармане пиджака. Саша махнул рукой и решительно прошел мимо своего дома.

Что это была за ночь!

Порыв ветра швырнул пылью ему в лицо. Ветер буд­то подметал улицу, гоня по асфальту сухой мусор. Си­няя молния прорезала мглу, на миг осветив тяжелые края наплывающей тучи, и вслед за тем раскатистый удар грома всколыхнул застоявшуюся духоту. Пахнуло влагой.

Саша бродил по улицам и переулкам и любовался молниями, которые будто вспарывали надвинувшуюся на город тучу. Он думал о природе этого физического явления, о гигантском скоплении электричества в атмо­сфере и о том, что разряды этой энергии создают изу­мительное по мощи и красоте зрелище. Он не хотел ми­риться с тем, что столько энергии пропадает впустую, и пытался придумать, как бы ее использовать... И все же он очутился возле чужого дома, откуда недавно вышел, и отметил его номер, как нечто самое важное, что надо запомнить.

Ливень хлынул разом, теплый и сильный. Жмурясь, как под душем, Саша поймал ртом свежую влагу, вошел во двор, взбежал по лестнице на третий этаж; напрягая зрение, разобрал номер квартиры. Спускаясь, он повто­рял: «Дом семь, квартира восемь. Дом семь, квартира восемь».

— Я люблю ее, — сказал он себе и понял, что все время помнил об этой девушке и что уйти от всего это­го уже нельзя.

Мокрый, возбужденный, он до утра бродил под дож­дем, а потом — в сырости и холоде занимавшегося утра. Вспоминал светящуюся во мгле копну спутанных волос и бледное, распухшее от слез девичье лицо. Вспоминал, как она плакала, доверчиво припав к его груди, и какие у нее были узенькие, теплые — беззащитные плечи.

На следующий день он все-таки вытянул экзамен на четверку и оттуда, сжигаемый жаром — ему каза­лось, жаром волнения, хотя это был жар начинающейся ангины, — он пришел в дом № 7, позвонил у знакомой двери и увидел Асю. Если бы ему открыл кто-либо дру­гой, он даже не знал бы, как спросить ее. Но это была она, и она не сразу узнала его. В домашнем платье и сандалиях она выглядела совсем девочкой. Светлые во­лосы были заплетены в тугую короткую косу.

Узнав вошедшего, она густо покраснела и вытянула перед собою руку с поднятой ладонью, как бы отбрасы­вая его обратно, в дурную ночь, которую хотелось за­быть.

— Не бойтесь меня, — сказал Саша, входя и мягко опуская ее руку. — Я должен вам помочь. Вы сами не сумеете...

— Тут, наверно, никто не поможет, — ответила она, как взрослый, отчаявшийся человек, но все же ввела его в комнату, где ночью они укладывали ее отца. Сейчас отца не было. Комната носила следы недавнего семей­ного уюта и быстрого, бестолкового разорения.

Они сели в разных концах дивана.

— Как вас зовут? — после молчания спросил он.

—

Ася, — строго сдвинув брови, ответила она и вдруг уткнула голову в колени и разревелась.

— Неужели вы не понимаете, как это унизительно и стыдно! — крикнула она в ответ на его попытки уте­шить ее.

С трудом вытягивая признания, он постепенно узнал ее несложную и печальную историю. Асе шел девятна­дцатый год. Три года назад она оставила школу, потому что тяжело заболела ее мать, а кроме того, как беспечно добавила Ася, «ничего не выходило с алгеброй». Отец Аси был полотером и хорошо зарабатывал, но любил выпить. Мать умела держать его в руках, а после ее смерти он запил. Трезвым отец был ласков и каялся, плакал, вымаливал у дочери прощение. Пьяным он не­редко бил ее и выкрадывал из дому и деньги и вещи. Ася вела учет в той же артели полотеров, где работал ее отец, и это давало ей возможность хоть немного следить за ним, но в последнее время он перестал считаться с нею и, как говорила Ася, «пошел под откос»...

Саша слушал этот рассказ с острой жалостью и на­растающим гневом, от которого у него пересыхали губы. Он был потрясен не только судьбой этой беззащитной, растерявшейся девочки, он был потрясен тем, что такая темная, безрадостная, дикая жизнь существует и еще может топтать жизнь молодую, начинающуюся. Пытал­ся ли кто-нибудь воздействовать на отца, помочь Асе? Ася старалась выгородить и сотрудников артели («они ко мне очень хорошо относятся»), и соседей («они меня очень жалеют»), но Cauie было ясно, что никто всерьез, до конца не вмешался и не помог. Что это — равноду­шие? Нежелание ввязываться в неприятную и канитель­ную историю?

Еще не решив, что и как сделает он, Саша ушел от Аси возбужденным и пылающим, как в жару. Только у себя дома, ночью, он понял, что и в самом деле болен. Он проболел целую неделю. Как только температура спала, он встал и, преодолевая слабость, пошел к Асе. Увидев его, она вскрикнула с такой нескрываемой ра­достью, что он невольно протянул руки, и Ася припала к нему, вздыхая:

— А я уж думала, вы больше не придете.

Через несколько дней он познакомился с Асиным от­цом. Отец был трезв и показался Саше добродушным и сердечным человеком. Кроме того, Сашу подкупало не­сомненное сходство отца и дочери: та же робкая, довер­чивая улыбка, те же глаза... Но Саша не дал себе рас­трогаться и жестко заявил, что ему нужно серьезно по­говорить. Ася, помертвев, выскочила из комнаты. Это был тяжелый и беспощадный разговор. Впрочем, отец Аси не произнес ни слова, он только побагровел и сжал кулаки, а потом весь поник, и злые, обличающие слова Саши падали на его голову как удары, пригибая ее все ниже и ниже.

— Таких людей надо принудительно лечить или са­жать в тюрьму, — резко закончил Саша и неожиданно взял Асиного отца за руку, сжал эту грубую, пожелтев­шую от мастики руку и сказал другим, мягким голо­сом: — Если нужно будет, я этого и добьюсь. Но снача­ла я прошу вас как отца — есть же у вас совесть! — обуздайте себя и станьте опять человеком. И еще я про­шу у вас согласия... — Он запнулся, потому что Ася, наверно, подслушивала у двери, а с нею он еще не го­ворил об этом, и произнес совсем тихо: — Я хочу про­сить Асю быть моей женой.