До первого снега
Шрифт:
— Выпивать-то он выпивал…
Я умолк. Но следователь понял, что я сказал не все.
— И что же?
— Да нет, ничего… Тогда, по-моему, он был трезв.
— По-твоему… А незадолго до аварии к нему подходил бывший крановщик Спиридонов, бутылку доставал из кармана будто бы… Ты разве не видел?
— Видел. Они не пили.
— Точно?
В ответ я лишь пожал плечами. Получается, я надежно страховал Хонина от возможного обвинения. Влезть на машину с кирпичом он, ясное дело, мог. Мог не выпустить из рук панель, не дать ей развернуться под напором ветра, а стало быть, мог спасти Аню. Но не такой он человек, чтобы спасать кого бы то ни было. Я не думаю, что Хонин умышленно ничего не предпринял, чтобы воспользоваться аварийной ситуацией. Просто он привык никогда ничего не делать для других, и тут сработал этот, так сказать, рефлекс, ставший его привычкой. Вскакивать на автомашину, хватать руками поднимаемую краном панель — это было и опасно для него, и запрещалось всеми правилами. Здесь могло включиться только одно правило — правило самоотверженности.
— А верно, что Хонин летом подсунул тебе пробитый чалочный канат, которым ты сильно поранил руки?
— Не знаю, откуда взялся этот канат… Не знаю…
Следователь пристально, с интересом смотрел на меня.
— Ясно. Теперь ответь мне на последний вопрос: как ты относишься к Хонину?
— Я его ненавижу!
Он ничего более не сказал. Закончив писать, протянул мне исписанный лист бумаги:
— Прочитай, подпиши.
Написанное я читал невнимательно. Все это мне было неинтересно. Я понял, что следователь просто старался выяснить все обстоятельства этого дела, и разговор со мной ничего не изменил. И, наверно, не мог бы ничего изменить. Впрочем не все ли равно. Ани ведь нет в живых.
Он взял у меня листок и долго смотрел мне в глаза, потом сказал:
— Подумай, может, все было не совсем так, как ты рассказываешь? И не так уж безобиден Хонин. Что-то многовато за ним такого… не совсем ясного… В общем подумай. И приходи ко мне.
И по голосу его, и по внимательному сочувствующему взгляду я понял, что следователь вовсе не безразличен ко всему происшедшему.
Я вышел из прорабской, и ко мне сразу привязался откуда-то взявшийся Спиридонов. Стал рассказывать про своего зятя:
— И за какой грех Маньке такой мужик достался — ночью два раза встает и ест…
Я смотрел на него и тупо соображал, что он такое мелет.
Лишь сон на короткое время уносил мучившую меня безысходную боль. Но просыпаясь, я ощущал ее с новой силой. Особенно тягостно приходилось, когда я просыпался до рассвета, разбуженный неведомо чем. Я чувствовал себя в эти предутренние часы невыносимо одиноким. Оцепенело стоял у окна, глядя на спящие дома, на серое небо, на клочья облаков.
Иногда ночь выдавалась лунной, светлой. И лунные тени были особенно глубоки. Я тихо звал Аню, и голос мой казался мне чужим, холодным.
И каждый раз я возвращался назад, в прошлое, к аварии, столь быстрой и столь простой. Когда ударил ветер, я должен был не стоять спиной к крану, а бежать к нему, должен был в критическую минуту вскочить на машину с кирпичом, развернуть панель… Я как-то не думал о том, что все равно не успел бы. Только Хонин мог предотвратить аварию, если бы не выпустил из рук панель.
Хонин… Он, конечно, уйдет. В убийстве его никто обвинить не сможет. А наша ненависть для него — ничто. Уйдет на другую стройку… Уйдет… Все это уже далеко от меня. Но ведь там тоже люди, такие же, как я, как Аня, как все мы… Опять будут говорить о нем: парень видный, в работе аккуратен… Опять будет чьим-нибудь наставником… Нет, этого не должно быть!
Утром Оля спросила:
— Что ты думаешь делать?
__ Что-то надо делать…
— Охота тебе… Все равно ведь ничего не изменишь. Аня погибла…
Я вскочил. И впервые под моим взглядом Ольга опустила глаза.
— Извини… Я не хотела…
— Оля! Гад должен получить свое! Получить то, что заслужил. Ани нет… может быть, потому, что слишком много попустительства позволяет себе каждый из нас. Я тоже… Если бы я раньше действовал иначе, если бы Хонина раньше со стройки… Понимаешь? Может быть, и Аня…
— Как жаль, что я ее не видела.
— А ведь Аня старалась выяснить, откуда взялся пробитый чалочный канат, спрашивала, как попали за доски мои рукавицы. Я же не сказал ничего об этом даже на собрании. Действовал именно так, как сейчас советуешь ты…
— Мама говорит, что тебе надо уйти со стройки, чтобы забыть…
— Забыть? — Я посмотрел на Ольгу так, что она покраснела.
Забыть Аню? Уйти в сторонку, спрятаться в уголок?.. А ведь я прежде всего должен закончить то, что мы делали вместе с Аней. Я хочу жить так, как она.
Собрание проходило в необжитом еще, пахнущем краской заводском клубе.
Неуютно было от напряженного молчания. Олег Иванович смотрел на Беленького, ждал. А тот сидел у стены на корточках, молча разминал в пальцах папироску.
— Погоди курить, Михаил Афанасьевич. Доложи-ка лучше, как все было.
Я никак не ожидал, что к этому делу окажется причастен бульдозерист.
Беленький положил папироску обратно в кейку, встал:
— Б-б-было, — И надолго замолчал.
— Как все же вас угораздило? Да еще в начале рабочего дня?
— П-премия… — Беленький растерянно оглянулся на Хонина. — П-подвернулся вот он. Утром. Пойдем, говорит, отметим, пока они в с-снежки играют. Зажал ведь, говорит, премию-то. А я, жмот, что ли, какой? Сроду я не был жмотом!
Все посмотрели на Хонина. Тот лишь едва заметно усмехнулся. Но усмешка была судорожной, натянутой.
— Я сам-то и не пил, — продолжал Беленький. — А этот, — он показал кепкой на Спиридонова, — подвернулся нам под руку и в буфете п-перебрал маленько. Так с-своей головы у него, что ли, нету? Отчего я должен регулировать, сколько ему уп-п-потребить? А этот, — Беленький хмуро взглянул на Хонина, — два стакана молдавского вина выпил.
Хонин вскочил:
— Не был я пьяным! Врет Беленький! Я не пил!