До первого снега
Шрифт:
…На днях Петров дал мне топор — тяжелый, аляповатый, с неухватистым топорищем и велел обтесать бревно. Работа вроде ничего особенного. И я ретиво взялся за дело. Однако хватило меня на полчаса.
Когда подошел Петров, топор меня уже не слушался: то круто вонзался в бревно, то, коротко звякнув, оскальзывался.
— Ты, случаем, не левша? — спросил он и вдруг строго прикрикнул: — Как стоишь?! Топор-то сорвется да по ноге и угодит!
— Плохой топор, — виновато сказал я.
— Это бывает, — согласился бригадир. — Дайка погляжу.
Он взял топор, повертел его в руках, словно перышко. Казалось, топор сразу утратил вес, едва Петров коснулся его. Потом пошатал бревно, которое я обтесывал.
— Закрепил плохо, — сказал он. — Упора нет, а бревнышко-то невелико, вот и елозит у тебя под топором, ползет в сторону. Да-а, теперь такая работа уже редка. — Он основательно закрепил бревно. — Теперь больше бетон, стеклоблоки, готовая столярка…
Легкими точными ударами Петров начал тесать бревно.
И, по-моему, в эти минуты он забыл обо мне, забыл, что он бригадир, забыл обо всем на свете. Единственное помнил — что он плотник, с малых лет привыкший тесать, ставить срубы, подгонять венцы, экономно и точно поднимать и опускать топор. Петров тесал и тесал бревно, щурился от удовольствия, чуть раздувал ноздри, принюхивался к запаху горячей сосновой смолы. Потом неуловимым движением кинул топор, и тот вонзился точно в центр бревна.
— Вот так, — сказал он. — Главное — стой правильно. Понял? Ну, давай. — Он ухмыльнулся чему-то своему и ушел.
Я снова принялся за бревно. Интересно, замечает ли меня Аня? Ее кран мне виден отовсюду. Вот она остановила свою огромную машину; я вижу, как вниз опускается крюк, и, спустя минуту-другую, в воздухе среди бело-синих летних облаков покачивается стеновая панель. Аня плавно разворачивает стрелу и сигналит. Монтажники уже наготове. Панель плывет над стройкой и вот мягко касается колонн — монтажники принимают ее, и ярко вспыхивают огни электросварки.
Ко мне подошел Хонин. Некоторое время молча наблюдал, как я обтесываю бревно, потом заговорил:
— К Петрову, значит, пошел… Ну и дурак.
Я оставил бревно и посмотрел на Хонина.
— Что глядишь? Не узнал? — Хонин улыбнулся. У него жесткий рот. Голос высокий, резкий и одновременно тусклый. Лицо его не запоминалось. Черты крупные, резкие, а как будто собраны у разных людей. — Зачем, говорю, в бригаду к Петрову пошел? У прораба есть должность уборщицы — вакантное место. Иди…
— Уборщицы?
— Ну! Вроде и работа, а делать нечего.
Я не мог понять, почему Хонин подошел ко мне. И вроде ведь добра желает. Да добро его какое-то…
— Отчего же сам не пойдешь в уборщицы? — спросил я.
— Зачем? — Он смотрел на меня необычайно пристально. — Мне и там, где я есть, неплохо. А надо будет — пойду. Это ты ранний чистоплюй.
Он наклонился, раздавил окурок на светло-желтой с капельками смолы древесине сосны, как раз там, где недавно прошелся топор Василия Акимовича, и заторопился обратно к башенному крану.
Я некоторое время глядел на этот окурок, потом, размахнувшись, вырубил его так, что он вместе со щепой отлетел далеко в сторону.
9
Котлован напоминал широкий колодец. На пятнадцатиметровой глубине от земли тянуло холодом, воздух был влажен и тяжел, а синева неба над головой казалась гуще, из нее исчезла привычная прозрачная дымка. Нам предстояло выстроить со дна до самого верха двойную опалубку и заполнить ее бетоном.
Сварщики варили арматуру. А мы поднимались все выше и выше, приколачивая к стойкам доску за доской.
Постепенно котлован начинал походить на арену для мотогонок по вертикальной стене.
Сверху, у ограждения, время от времени стояли любопытные. Часто слышалось:
— Во дают!
И тут же кто-нибудь говорил:
— Петро-ов!..
Никогда я еще не испытывал такого чувства гордости за то, что было сделано мною, за людей, с которыми работал. Это было ощущение причастности к чему-то настоящему. До сих пор мне казалось, что где-то существуют высота, романтика, жизнь, существуют помимо меня для каких-то иных людей, возможно, более удачливых, а может быть, и более стоящих; что я в стороне от настоящих дел; что большое проходит мимо. А тут с пронзительной ясностью понял, что строю завод, поднимаю его своими руками из земли, из сырой глины, что от моей работы сейчас зависит, уложимся ли мы в срок, сдадим ли вовремя первую очередь завода.
Ровно в двенадцать мы выбирались из котлована и тут же, неподалеку, устраивались обедать.
Однажды, когда я, усталый, грязный, сидел на бревне, ко мне подошла Аня.
— Ну, как новая работа? — спросила она.
— Нормально.
— Не жалеешь, что ушел?
— Хонина жалко…
— Почему никогда не приходишь?
Я вскочил. Мы смотрели прямо в глаза друг другу.
— Ты же сама не хотела со мной разговаривать! Помнишь, когда руки у меня… Ну, на больничном я был…
— Сегодня опять была видна часовня, — неожиданно сказала она.
— И снова белая?
— Белая. Я вчера была там.
— Одна? — Не знаю уж, как это у меня вырвалось. В уголках Аниных губ как будто едва наметилась снисходительная улыбка.
— С Хониным.
«Зачем это она?»
— Ну и что?
— Ничего. Он окурок погасил о ее стену. Вот и все. Вот так ввинтил его. — Она показала, как Хонин ввинтил окурок.
У меня как будто разладилось все внутри, я не находил, что сказать. Растерянно смотрел на поношенные, покрытые пылью Анины туфли и уже не мог поднять на нее глаз.
Она чуть коснулась пальцами моей щеки и ушла.
«Нет, не была она у часовни с Хониным. Это она придумала», — решил я.
10
Дождь налетел внезапно. Нас окатило, словно из опрокинутой бочки. И вмиг промочило до нитки.
Мы с Аней спрятались от ливня под навесом наклонной галереи.
Стояли рядом, холодные, мокрые, близко друг к другу, и от этого было жарко.
Лучом света вспыхнула ее улыбка.
— Грибы-то теперь пойдут!..