До первого снега
Шрифт:
— Удивительно… И кажется издали церковью. А сама совсем маленькая…
Воображает себя взрослой, а у самой детские губы… Я смотрел на нее, и мне было не по себе… Откуда это у меня? Откуда совсем новое чувство, что я взрослый и сильный? Почему уже не думаю о часовне? В голове шум, и медленно плывет неведомый сладкий туман.
Мы на коленях долго пили из родника холодную воду. А часовня на лесном склоне светло возвышалась над нами.
— И правда, она белая… — На подбородке Ани блестели капли лесной воды.
Перед закатом солнца мы пошли назад.
И вечер, и тишина, и ощущение жаркой усталости — все казалось внезапно налетевшим счастьем. Удивительно, как немного надо для счастья! А может быть, это вовсе не немного.
Аня непонятно посматривала на меня, на мои неуклюже забинтованные руки.
— Послушай, — спросила она, — ты так и не сказал, откуда взялся старый чалочный канат? По-моему, ничего подобного у вас не было.
— Не знаю… Да я уже выбросил его.
— И все же, откуда он взялся? — Какая-то тревожная тень не сходила с лица Ани.
— Ну мало ли откуда. Валялся, видно. А Хонин впопыхах схватил.
— А рукавицы?
— За досками лежали. Я их потом нашел. Аня остановилась:
— А где ты их оставил?
На фундаментном блоке. А что?
— Как же они попали на другое место?
— Ладно тебе. Нашлись же…
— Я не о том…
Уже в густеющих сумерках мы вышли к шоссе и сели на автобус.
7
Спустя несколько дней у меня распухли руки. Ольга заставила пойти в больницу. Как я и ожидал, назначили уколы. Что может быть тоскливее больничных очередей? Впервые за минувшие полтора месяца я был свободен и, как когда-то, предоставлен самому себе.
Снова подъезд. Ребята лениво расспрашивали меня о стройке. Я видел — им неинтересно, скучно. Работу мою они находили фиговой. Играли в перышки, слушали магнитофон, обсуждали, куда пойти, где выпить.
Шурик был тут же. Он уже ушел с авторемонтного.
— Галка про тебя спрашивала. Куда, говорит, пропал? А я говорю — на стройке крючником, крючки за бадьи зацепляет.
— Стропальщиком.
Шурик вроде и не заметил, что я его поправил.
— Ничего, говорит, должность… Моему, говорит, брату крюком на стройке по голове досталось — пять лет лечился.
— У нас каски.
— Ну, по горбу получишь. Руки вон уже закуклили. Может, еще ампутируют. И будешь петь по трамваям.
Шурик смеется тихо, смех как будто душит его, словно кашель.
— Не ампутируют.
— Галка про тебя спрашивала.
— Ты уже говорил.
— Смотри, какой! А то пойдем, она на днях шикарный диск достала. Подергаемся.
— Не пойду.
Впервые я ходил по всей стройке, как прораб, осмотрел завод и поразился, сколько сделано ребятами и девчатами. Задрав голову, смотрел, как плотники обшивали шифером на тридцатиметровой высоте элеватор, потом спустился в подвальное помещение — там девчата-плиточницы заканчивали облицовку новых душевых.
— Ты в бригаду к нам, девочка? — спросили у меня девчата. — Давай, мы живо всему научим!
Они дружно захохотали.
— Ладно вам… — Я почувствовал, что краснею, и это еще более раззадорило их.
— Симпатичная девочка, правда?
— Ну, хватит вам…
— И пошутить нельзя? А что у тебя с руками, Валерик?..
Потом я пошел к производственному корпусу.
Там работала бригада каменщиков дяди Митяя. Мы подаем каменщикам поддоны с кирпичом и раствор, работаем по существу вместе, поэтому всех в его бригаде я хорошо знаю.
— Как руки? — встретили меня. — Надо же! Заражение с такого пустяка схлопотал.
И они стали припоминать случаи, когда кто-то и где-то…
От стекол кабины башенного крана падали слепящие отблески, и я, сколько ни переходил с места на место, никак не мог разглядеть Аню.
Меня увидел Спиридонов, подошел, усадил рядом с собой на доски.
— Вот, Валерка, что значит не судьба! Работали мы с тобой вместе, кран обслуживали. А теперь я учусь расстилать раствор и укладывать кирпич в забутовку, как моя напарница. Она-то ладно, у ней вся жизнь впереди, а я…
Он сморщился, чуть не плача, вяло махнул рукой. И вдруг так схватил меня за бинты, что я чуть не вскрикнул от боли, и на ухо:
— Завязал я, Валерка, завязал. Утром зять достает это… Ее. Неполная, правда, бутылка, вот сколько в ей… Давай, говорит, по одной. А я спрашиваю: ты мне зять? Зять, говорит. А я ему: не зять ты, а последняя сволочь, потому как непьющий я теперь человек!
На щеке Спиридонова заблестела слеза.
Я отодвинулся от него, потому что он снова потянулся к моей забинтованной руке.
Дядя Митяй обернулся с усмешкой:
— Непьющий, говоришь… А вчера? Иди-ка помоги Иринке подмости очистить.
Когда Спиридонов отошел, бригадир с неприязнью посмотрел ему вслед и вдруг спросил:
— Может, пойдешь в каменщики? Я подучу.
Вопрос застиг меня врасплох.
— Давно к тебе присматриваюсь, — продолжал бригадир. — Молодых в моей бригаде мало, некоторые старики уходить метят. Заработки у нас приличные. Работы много. Специальность приобретешь хорошую. Хоть куда с ней.
Видно, дяде Митяю нравилось, что, когда нам с Хониным выдавались свободные часы, я не сидел без дела, а помогал каменщикам, подавал раствор, учился вести кладку.
— И потом, ты этим самым не балуешься, — дядя Митяй терпеть не мог пьяниц. — Ну, так как? — снова спросил он. — Пойдешь в мою бригаду?
Я молчал: с выбором не хотелось торопиться. Он, видно, понял меня, похлопал по плечу.
— Ну ладно, подумай…
Аня встретила меня хмуро. Спросила лишь, как руки, и больше ни слова.