До первого снега
Шрифт:
Я целый час ждал, когда она спустится вниз. И вот — ее не узнать: два слова, не глядя на меня.
С тяжелым чувством отправился я домой. Уходя, заметил, что Хонин глядит на меня с какой-то непонятной улыбочкой.
— Выздоравливай скорее! — крикнул он. — Без тебя барабаны на кране скрипят.
«Отбюллетенив», я пришел прямо к Синявскому:
— Пусть меня переведут на другую работу. Скажи Олегу Ивановичу или Водяному, ладно?
Валя отложил деревянный молоток.
— А в чем дело?
Где-то близко гремели вибраторы. Разговаривать было трудно.
— Ни в чем. Если не сделаешь, уйду совсем со стройки.
— Да ты что! Я же не сказал, что не сделаю. Но знать-то я должен. Ведь у тебя вроде все было хорошо. И наставник вроде опытный… Никто не жаловался.
— И я не жалуюсь.
Валя в сердцах столкнул за верстак лист оцинкованной жести.
— Куда же тебя?
— Все равно.
— Ладно, поговорю с Водяным. Только вот что… Я заметил, ты интересуешься всей стройкой. Работаешь недавно, а все тебя знают. И ты всех. И много хорошего я о тебе слышал…
— От Хонина?
— Н-нет… — Он как-то неловко замялся.
— Ну и что, если интересуюсь?
— Хочу поручить тебе «Комсомольский прожектор», вот что.
8
Я попал в бригаду плотников к Петрову.
Бригада была на первый взгляд неприметная. Работают плотники то тут, то там: копают землю, укладывают бетон, делают опалубку или ставят дверные коробки, стеклят окна или настилают полы.
На всю стройку светлым чистым голосом поет их циркулярка, напоминая мне школьный звонок.
Бригадир сразу поставил меня на пилу в паре с рыжим парнем. Был он силен, тяжелые доски поднимал с такой легкостью, словно они ничего не весили. Руку мне пожал так, что я присел, и неожиданно высоким тенорком сообщил:
— Толя.
Вначале мы с ним перетаскивали сваленные в ста метрах от циркулярки доски. Толе эта работа была нипочем. Доски он без заметного усилия взваливал на плечо и тащил к пиле. А я, перетащив первую доску, спросил:
— Ближе не могли подвезти?
— Шофер не захотел. Дорога сюда, видишь, неважная.
— А на себе таскать хорошо? Ты не мог шофера заставить?
Толя, тащивший в это время толстую шестиметровую доску, остановился и медленно, вместе с доской, повернулся ко мне:
— Как?!
— Ну…
— Вообще-то я не подумал… А дорога?
Дорога действительно — бугры, ямы, выбоины, развороченная колея.
Я заметил, что неподалеку Беленький остановил свой бульдозер и выбрался из кабины покурить. После инцидента в пристанционном буфете он меня всегда издали весело приветствовал.
— 3-з-закуришь? — спросил он, доставая из кепки пачку папирос.
— Спасибо. Не курю.
— В-в-вот это п-п-похвально!
— Дядя Миша, не проутюжишь нам дорогу к циркулярке? Экскаватором все перерыли да так и бросили. Ни проехать, ни пройти. Машины лес сваливают черт знает где, а мы таскаем.
— Это мы м-м-мигом, — улыбнулся Беленький и, докурив папиросу, прыгнул в кабину.
Засыпав ямы, согнав развороченный грунт, Беленький развернул свою видавшую виды машину и, пятясь, пригладил напоследок ножом дорогу. Работа была не просто хорошая, а красивая.
С восхищением следили плотники за работой бульдозериста.
— Ну, ты даешь, Валерка! — заметил Толя. — А ведь мы полмесяца мучились…
Несколько дней я работал на пиле. С летучим звоном сверкающий диск входил в дерево, веером летели опилки. Пахло свежей древесиной. Мне нравилась эта работа — она не отвлекала меня от мыслей об Ане.
Я ничуть не обижался на нее. Наверно, пригляделась ко мне и нашла что-то такое… И со мной случалось — вначале нравится человек, а поближе узнаешь, и он уже не нравится… Но дорога, по которой мы шли c Аней горячим лесом, запах цветов и легкие тени на траве, тишина — все это вызывало незнакомое чувство радости и одновременно острой боли. Такого еще не бывало со мной.
То припоминалось мне, как Аня медленно гладит ярко-зеленый лишайник, словно пушистого котенка, то вновь я видел, как она улыбается своему зыбкому отражению в лесном роднике, как прикладывает щеку к теплым бревнам часовни… и непонятно смотрит на меня.
— Не о том думаешь! Надо думать о пиле. Гляди, так вжикнет — без руки останешься, — сказал вдруг Толя.
Через несколько дней бригадир послал меня бетонировать стыки со старым плотником Заплеткиным.
Маленький, нескладный, какой-то корявый весь, Заплеткин был плотник из местных. Работая топором и ножовкой, он рассказывал, как отец учил его плотницкому ремеслу. Мне казалось, что, речь шла о давних-предавних временах и старом забытом ремесле. Заплеткин и впрямь давным-давно пришел в город из глуши и с тех пор работал на разных стройках, но речь его по сей день отдавала лесом.
— Вишь, работа ювелирная, — говорил он о бетонировании стыков. — Однако куды от ее денесся? — Он разводил в стороны руки и подытоживал: — Никуды. Весь металл должон быть упрятан в бетон. Понял? Сперва ты должон чего? Сперва ты должон поглядеть. Так и так, со всех сторон. Тут догад нужен.
— Что?
— Догад. Ну, подгадать надо так, чтоб в аккурат. Главное — молочко из бетона чтоб не ушло в щели.
Заплеткин уже много лет делает опалубку под стыки, и работа у него действительно «ювелирная». Он кропотливо подгоняет клинышки, прямо-таки притирает дощечки друг к дружке — и все это обычно на значительной высоте, в неудобной позе, скособочась, перегнувшись.
Мастерство и терпение старого плотника меня поразили. Едва сварщики заканчивали свою работу, Заплеткин осматривал сварку. Иногда кивал довольно, иногда ворчал неодобрительно — он отлично разбирался в качестве сварки — и начинал прилаживать «опалубочку». Раньше я как-то даже и не замечал этого человека, так он был небросок, а ведь выполнял он ответственнейшую работу. Иногда, когда дел прибавлялось, бригадир посылал к нему двух-трех опытных плотников, но за все «узкие заделки», как в бригаде называлось бетонирование стыков, отвечал Заплеткин.