До первого снега
Шрифт:
Хонин косо поглядел на меня, когда я спрыгнул на землю.
— Тебе делать нечего? — спросил он. — Зачем туда лазил?
— Для ознакомления. Стропальщик должен знать устройство башенного крана.
— К Спиридонову что-то не лез…
С этого дня наши отношения изменились. Однако Хонин по-прежнему держался, как подобает наставнику: ни ругани, ни насмешек…
Но спустя несколько дней произошло не совсем понятное для меня событие. Надо было быстро сгружать с машины кругляк. Я кинулся было за своими рукавицами, но их не оказалось на месте.
Хонин, уже забравшись в кузов автомашины, кричал:
— Скорее, Валерка! Что ты там копаешься?!
Он подал мне стальной чалочный канат. В спешке я не заметил, что канат старый, как будто долго лежавший в земле, пробитый, с оборванными прядями, торчащими проволочками, весь в пятнах ржавчины.
Я торопливо начал подводить канат под бревно, в это время Хонин с силой потянул его на себя, и руку мне обожгла резкая боль — проволочки, словно иголки, вонзились в ладонь.
— Быстрее, быстрее, Валера. Что ты возишься?
— Да вот… руку… — Я никогда раньше не жаловался, но сейчас боль была нестерпимой.
Я обвязал бревно и, затягивая канат, снова почувствовал, как обожгло теперь уже левую руку.
Пока Аня переносила бревно к штабелю, я спрыгнул с машины и побежал за другим чалочным канатом.
Когда мы сгрузили и уложили в штабель бревна, я осмотрел свои грязные окровавленные руки.
Аня сверху увидела, что со мной что-то неладно.
— Руку, что ли, поранил? — спросила она, высунувшись из кабины. — Давай сюда скорее! У меня аптечка.
Я поднялся на кран.
Аня осмотрела мои руки и ахнула:
— Как это тебя угораздило? В чем дело?
— Не знаю, чалочный канат подвернулся пробитый, старый какой-то.
— Откуда же он мог подвернуться?
— Черт его знает…
— И без рукавиц работал?
— Куда-то задевались. Некогда было искать.
Она подала мне мыло и, поливая воду из пластмассовой фляжки, внимательно осматривала руки. Смазала ранки йодом и перевязала стерильным бинтом.
— Как же ты теперь слезешь?
— Зачем же слезать? Мне и тут хорошо.
— Ты как ребенок. Ну, совсем еще маленький.
И впервые в голосе Ани я услышал что-то для меня совсем незнакомое. И это «маленький», и это «ребенок» относились вовсе не к моему возрасту.
Аня как будто разговаривала не со мною, а сама с собой:
— Надо было поискать рукавицы. Убежали бы. от вас эти бревна?
— Хонин торопил. Машина простаивала.
— Машина-то ясно. — Она возмущенно повела плечом. — Исколол все руки ржавой проволокой. Надо в больницу — укол сделают от столбняка.
— Да ну его, пройдет и так.
— А я говорю — надо. Все равно ты сейчас ничего делать не сможешь.
— Вот и посижу здесь. Посмотри, что это там в лесу?
— Церковь. Ее редко видно и только после дождя.
Церковь была маленькая, а может, так казалось издали, белая — особенно белая среди темного сплошного леса.
— Сходим туда?
Аня, смотревшая вниз на строительную площадку, медленно повернулась ко мне:
— Куда?
— К церкви. Сходим, пока она такая?
Аня продолжала молча в упор смотреть на меня. Потом спросила:
— Какая?
— Белая.
Она смотрела мне в глаза, и от этого все качалось. Я ждал от нее резких слов, насмешки, чего угодно.
— Когда?
Я не сразу понял смысл ее вопроса.
— Что когда?
— К церкви с тобой… когда?
— Сразу после смены.
— Свяжись с ребенком, сама превратишься в ребенка. — Аня отогнала кран назад и, захватив бадью с бетоном, отправила ее бетонщикам.
— Ну, так мы пойдем?
— Конечно, пойдем. Только не сегодня, а завтра, в субботу. А сегодня сделаешь укол от столбняка, понятно?
Дорога к церкви от автобусной остановки шла сначала среди кустов тальника. Тонкие весенние веточки были как синие струйки. Теплая, тихая зеленела кругом трава. Мы с Аней никого не встретили за все время нашего пути.
Кое-где стояли темные елки, над ними высились столетние сосны. Тут же группами росли березы с молодой листвой и редкие дубы. Потом пошел плотный, мощный, разогретый солнцем лес. Пахла сосновой смолой. Тихими волнами шумела в ясной высоте хвоя.
Неожиданно открылся просвет, и мы не сразу поняли, что именно сюда шли.
На открытом откосе стояла старая деревянная часовня. Высокая трава росла у ее стен. Здесь гулко гудели шмели над лесными цветами. На старых бревнах грелись осы.
Часовня стояла одна среди огромных древних елей. Солнце чуть-чуть пробивалось через хвою, и на крыше часовенки красноватым огнем вспыхивал зеленый лишайник.
Тусклая от времени, с тремя маленькими главками на тоненьких шейках, она казалась порождением природы, леса, а не человеческих рук. И кому придумалось ее рубить здесь? Я вспомнил слышанные рассказы о здешних плотниках, что в старину ходили в отход. И на пути рубили часовни, видно, затем лишь, чтобы оставить по себе память, потешить редкого путника. Так и появлялись они, деревянные часовенки, в лесах, на полянах, на косогорах, у дорог…
Какие-то плотники поставили и эту часовенку. Поставили и ушли. И, видно, долго оглядывались, пока она вовсе не скрылась из виду. И где-нибудь в дальних краях виделась она им и звала назад.
Дверь часовни была забита гвоздями.
— Почему же она казалась белой? — спросила Аня. — Ведь она черная.
— Вовсе она не черная. Посмотри, как блестят бревна… Это от старости. И не черные они — серые. А как намокнут и упадет на них солнце, часовня видна издалека и кажется среди темного мокрого леса светлой, почти белой.