До первого снега
Шрифт:
Я уже мог весь день, не чувствуя особой усталости, работать топором.
Однако Петров все поправлял и поправлял мою руку, показывал, как надо стоять, советовал не делать лишних усилий.
На котловане я работал наравне с другими плотниками, не отставая от них. Я придумал подвесить на консолях в котловане редукторную дисковую электропилу для обрезки концов досок. Это дало некоторый выигрыш и облегчило нашу работу.
«Прожектор» мы выпускали вместе с Толей. Писал он медленно, но четко и аккуратно. Частенько, правда, приходилось исправлять за ним орфографические ошибки, однако получалось у нас неплохо. Вот только рисунки… Рисовать никто из нас не умел.
Валя Синявский, глядя на эти рисунки, говорил:
— Сюрреализм… И все же это не самое главное. Главное — к новому году пустить первую очередь завода.
И мы нажимали вовсю. Вечером я засыпал, пожалуй, раньше, чем голова моя успевала коснуться подушки. Утром вскакивал под неистовый треск будильника и мчался под душ.
У Ани тоже прибавилось работы. Она теперь гоняла кран от главного корпуса завода к складу глины.
Склад глины — это только называется так. На деле же — огромный цех: в нем мог бы разместиться чуть не весь завод вместе с сорокаметровой вращающейся печью. Внутри склада глины про» ложен железнодорожный путь.
Аня подавала монтажникам фермы и плиты перекрытия. Работа на монтаже склада глины требовала предельной осторожности и от крановщицы, и от монтажников. Осторожности, согласованности и смелости. Монтаж шел на десятиметровой высоте. Ребята в бригаде Михеева как на подбор — все рослые, плечистые. Состав этой бригады не менялся: никто из нее не уходил, никто в нее не вливался. Так и держались михеевцы одной группой — семь человек, считая бригадира.
Во время работы монтажники весело переговаривались с Аней, приглашали ее кто в кино, кто в театр, кто на танцы.
А она сердито кричала им:
— Леша, пристегнись!.. Мальчики, будете лихачить, откажусь с вами работать. Понятно?
На глазах поднимались новые корпуса завода. Завершался монтаж сорокаметровой вращающейся печи обжига. Недалек уже был день, когда в ней вспыхнет мощное газовое пламя, в котором закружится нескончаемый вихрь гранул. А пока мы заливали в опалубку бетон, уплотняли его вибраторами.
В начале сентября мы вышли на нулевую отметку.
12
Это был разговор, к которому я возвращаюсь без конца.
Мы с Аней шли картофельным полем к электричке. Мы были вовсе не одни — и впереди и позади нас шли рабочие разных бригад, все после смены спешили на поезд.
На перроне собралось полно народу.
Когда донесся шум приближающегося поезда, Аня вдруг взяла меня за руку.
— Идем…
И мы пошл и с ней узкой тропинкой.
Вскоре нас догнал и пронесся мимо поезд. Мы оглянулись — перрон опустел, нигде ни души…
— Слушай, — сказала Аня, — как это мы до сих пор не додумались пройти эти шесть километров после работы пешком? Ты не знаешь?
— Нет.
— Слушай, — снова сказала она. — А может быть, мы и еще до чего-нибудь не додумались? — И, засмеявшись, зашагала впереди.
Мне нравилось в ней все: как она держала голову, ее подвижная легкая фигура, ее походка, ее всегдашние неожиданности: одна из них — эта наша прогулка пешком.
Осень, в общем-то сырая и дождливая, прояснилась, и ясность и тепло будто захватили в прощальные объятия: дымчатая глубина полей, лес, вдруг обагрившийся после долгого зеленого сна, кое-где лиловый, кое-где фиолетовый, бесчисленные гроздья рябин, запах приносимого ветром дыма, приглушенные звуки — все было трогательно, прощально, все могло вызвать счастливые слезы.
Аня обернулась, улыбнулась мне, замедлила шаг и пошла рядом. Я почувствовал ее плечо, ее руку, ее быструю крепкую ладонь.
— Если бы мы сегодня поехали электричкой, то не увидели бы этих рябин.
— А знаешь, — сказал я, — это нам только кажется.
— Как?
— Ну, так…
Она с улыбкой заглянула мне в глаза:
— Правда… Одной мне все это тоже, наверно, казалось бы обыкновенным…
Мы то шли по шпалам, беспрерывно меняя ногу и подскакивая, то бегали вверх и вниз по насыпи, гоняясь друг за другом, как будто и не было довольно трудного рабочего дня.
Мимо нас проносились поезда, стремительные пассажирские и нескончаемые, пахнущие лесом и нефтью, грузовые.
Пережидая их грохот, мы умолкали, а потом опять говорили.
Чего-то я не расслышал из-за шума уходящего поезда, разобрал лишь остаток того, что сказала Аня:
— Олег Иванович просил завтра две смены… А мне в школу. Значит, опять пропущу. И так уже много пропусков… Ты хитрый — не повышаешь свой…
Я схватил ее за руку и уткнулся лицом в ее куртку, уткнулся, словно бросился в омут, чтобы меня не было видно и слышно, чтобы спрятаться от себя, от Ани, от красных рябин, от осеннего света, от всего. Анина куртка пахла машинным маслом и еще, кажется, полынью.
Я поднял голову, спросил:
— Почему ты пахнешь полынью?
— Потому что… — Бледность медленно скатывалась с ее щек. — Потому что…
Это было, как я понял потом, признание в любви. А я вдруг задал дурацкий вопрос:
— А Хонин?
— Что-о?! — Анины глаза округлились.
Затем мы долго шли молча. Аня впереди, я — следом.
Внезапно налетел резкий порыв холодного ветра.
Аня замедлила шаг.
— Теперь опять будет мучение с этой погодой… Хоть бы дул равномерно, а то рванет как бешеный, и опять тихо.
— Ты заклинила линейный контактор?
— Нет.
— Почему?
— Да пойми, это же категорически запрещается. Этим выводится из действия защита от перегрузки и короткого замыкания и вообще блокировка всего крана.
— Ну и что?
Аня лишь пожала плечами и отвернулась.
— И так неприятностей хватает. А тут — линейный контактор! Да если хочешь знать, запрещено даже выдергивать краном защемленный грузом чалочный канат, поднимать примерзший или присыпанный землей груз. Даже тебя я не должна была пускать в кабину, потому что это запрещено правилами.