До свидания там, наверху
Шрифт:
По дороге Полина крепко держала Альбера за локоть.
– Где бы найти такси? – спросил он бесцветным голосом.
Им надо было зайти в пансион, чтобы Полина могла переодеться перед выходом на службу.
– Вот еще, – сказала она, – мы и так уже здорово потратились. Сядем в метро, ведь у нас еще есть время?
Перикур ждал звонка от министра. Было почти одиннадцать, когда телефон зазвонил.
– А, дорогой, очень сожалею…
Но голос министра не звучал как голос человека огорченного. Вот уже
А это было бы весьма нежелательно: министр был ему многим обязан, но на этот раз он ничего не мог сделать, дело о кладбищах ушло от него, сам председатель Совета министров принял его близко к сердцу, так что нынче не взыщите…
– Я по поводу моего зятя… – начал Перикур.
– Да, друг мой, как это досадно…
– Серьезно?
– Более чем. Предъявление обвинения.
– Да? Даже так?
– Да, так. Обман при исполнении контрактов с государством, прикрытие недостатков в работе, хищение, спекуляция, попытка коррупции, ничего серьезнее не бывает!
– Хорошо.
– Как это – хорошо?
Министр не понимал.
– Я хотел узнать масштабы катастрофы.
– Исключительные, дорогой Перикур, скандал обеспечен. Не говоря уже о том, что скандалы сыплются со всех сторон. Как вы, должно быть, понимаете, с этой историей о памятниках павшим нам тут несладко… Поймите также, я думал похлопотать за вашего зятя, но…
– Ничего не надо делать!
Министр не верил своим ушам… Ничего?
– Я просто хотел быть в курсе, вот и все, – пояснил г-н Перикур. – Мне надо принять кое-какие меры касательно моей дочери. А что касается господина д’Олнэ-Праделя, то пусть правосудие исполняет свою работу. Так будет лучше. – И он добавил многозначительно: – Лучше для всех.
То, что он так легко отделался, было для министра просто чудом.
Перикур положил трубку. Приговор своему зятю, который он только что вынес без малейшего колебания, породил в нем только одну мысль: надо ли мне теперь предупредить Мадлен?
Он посмотрел на часы. Он сделает это позже.
Он велел подать машину.
– Без шофера, я сам поведу.
В половине двенадцатого Полина все еще пребывала в радостном настроении от парада, музыки, взрывов, от гудения моторов. Они только что вошли в пансион.
– И все-таки, – сказала она, снимая шляпку, – требовать франк за несчастный деревянный ящик!
Альбер стоял недвижно посреди комнаты.
– Что, душенька, вон какой ты бледный, ты приболел?
– Это я, – сказал он.
Тут он сел на кровать, одеревенелый, не отводя взгляда, смотрел на Полину, вот и все дела, он сознался, он не знал, что и думать об этом неожиданном решении и о том, что надо еще добавить. Слова сорвались с губ не по его воле. Словно их сказал кто-то другой.
Полина, все еще держа шляпку в руках, посмотрела на него:
– Что значит «это я»?
Альбер,
– Ты простыл? – спросила она.
– Я ухожу, Полина, я уезжаю.
Голос звучал растерянно. Недоразумение относительно его здоровья тут же пропало.
– Ты уезжаешь… – повторила она, готовая заплакать. – Как это – уезжаешь? Ты меня бросаешь?
Альбер схватил валявшуюся около кровати газету, все еще сложенную так, что видна была статья о скандале с памятниками, и протянул ее Полине.
– Это я, – повторил он.
Ей потребовалось еще несколько секунд, чтобы до нее дошло. Она закусила палец.
– Боже мой…
Альбер встал, открыл ящик комода, взял билеты Компании морских перевозок и протянул Полине билет на нее.
– Ты хочешь поехать со мной?
Взгляд Полины застыл, глаза стали как стеклянные шарики на лице восковой статуи, рот приоткрылся. Не выходя из оцепенения, она взглянула на билет, потом на газету.
– Боже мой… – повторяла она.
Тогда Альбер сделал единственно возможное. Он встал, нагнулся, достал из-под кровати чемодан, поставил его на перину и открыл, показав безумное количество банкнот крупного достоинства, уложенных плотно пачками.
Полина вскрикнула.
– Поезд в Марсель отходит через час, – сказал Альбер.
У нее было только три секунды, чтобы выбрать – стать богатой или оставаться горничной на побегушках.
Ей хватило и одной.
Конечно же, был чемодан, набитый деньгами, но, что любопытно, определили ее решение билеты, на которых синим цветом значилось: «Каюта первого класса». То, что скрывалось за этими словами…
Одним движением руки она захлопнула крышку чемодана и побежала надевать плащ.
Для Перикура эпопея с его памятником закончилась. Он не знал, зачем едет в «Лютецию», у него не было намерения ни входить в отель, ни встретиться с тем человеком или поговорить с ним. Тем более не было намерения выдать его, воспрепятствовать его побегу. Нет. Впервые в жизни он признал свое поражение.
Неоспоримо, он был побежден.
Странно, но от этого он чувствовал какое-то облегчение. Проигрывать – значит быть человеком.
И потом, это все же какой-то конец, а ему нужен был конец.
Он ехал в «Лютецию», как если бы должен был подписать долговое обязательство, потому что для этого требуется определенное мужество и потому что нельзя поступить иначе.
Это не был почетный караул – так себя не ведут в солидном заведении, – но было очень даже похоже: все, кто обслуживал мсье Эжена, ожидали его на первом этаже. Он вышел из лифта, вопя как оглашенный, вырядившись в свой колониальный костюм с двумя ангельскими крылами, сделанными из больших перьев, взятых из метелок, теперь это было ясно видно.