Доблестная шпага, или Против всех, вопреки всему
Шрифт:
И, взяв кружку мэтра Ганса, залпом опустошил её.
Одновременно Арман-Луи и Рено сели по обе стороны стола: один, наставив на него пару пистолетов, другой — обнаженный сверкающий кинжал.
Мэтр Ганс стал бледным как смерть.
— Что все это значит? — крикнул он.
— Увы, это означает, что эти господа обеспокоены вашим здоровьем, мой господин! — ответил Каркефу. — Они полагают, что вы относитесь к своему здоровью с небрежностью, которая внушает опасения… К примеру, вы позволяете себе прогуливаться вечером по лесу с очень неприветливыми людьми.
— Кто — я? — пролепетал мэтр Ганс.
— Вы, почтенный оруженосец! Тогда как вечерний воздух весьма вреден для здоровья! Кроме того, вы зачем-то входите в замок этого дворянина, — Каркефу указал на Армана-Луи. — И к тому же входите почему-то по куртинной лестнице, а выходите через караульную дверь. Затем едете по скверной дороге, рискуя упасть и сломать ногу.
— Это недоразумение, друг мой: в эту пору я уже облачаюсь в ночное платье, чтобы, после молитвы, отойти ко сну.
— Вас узнали, мэтр Ганс, несмотря ни на что — будь вы хоть в шапке из лисьего меха, вроде этой, что у вас на столе.
Бедный оруженосец схватил злополучную шапку, пытаясь сбросить её под лавку.
— Слишком поздно! — остановил его жестом Каркефу. — Но, чтобы не подвергать вас этому жуткому падению на скверной жуткой дороге, эти господа желают знать: что за человек увлек вас с собой в это мрачное ночное путешествие, и с какой целью вы взбирались с ним наверх к господину де Паппен гейму?
Мэтр Ганс был в полной растерянности: с одной стороны, он видел перед собой два пистолета внушительного вида и зловеще сверкающий кинжал, с другой стороны, он понимал, что его благородный хозяин не простит ему его болтливость. Любому, кто лишь едва откроет рот, граф Годфруа обещал проломить голову, — этот способ он считал самым надежным, чтобы научить своих слуг молчанию. Мэтр Ганс задрожал от страха при мысли об этом. Но тут ему в голову пришла идея: не показать ли для начала свою смелость, а потом, если она ни на кого не произведет впечатления, — сдаться?!
— А если мне нравится молчать! — рявкнул мэтр Ганс, положив руку на гарду своей рапиры с видом Титана. — Найдется ли здесь кто-нибудь, способный заставить меня заговорить?
— Каркефу! — позвал Рено.
— Слушаю, господин маркиз!
— Нет ли у тебя куска веревки в кармане?
— Всегда найдется, — Каркефу положил на стол два локтя хорошей пеньковой веревки, тонкой, ровной и очень крепкой. — Совсем новая, — добавил он.
Мэтр Ганс попытался выдернуть из ножен свою рапиру, но она не поддалась — и это был последний отчаянный жест его доблести.
— Кончай дергаться! — сказал Рено, схватив его за руку. — Ты видишь эту веревку? Если через три минуты ты не признаешься во всем, она будет у тебя на шее! И если через пять минут мы не узнаем о ваших с графом делах, я стяну её у тебя на шее так туго, что ты уже больше не сможешь пить свое анжуйское.
— Если ты все расскажешь, этот кошелек — твой! — продолжал наступать на него в свою очередь г-н де ла Герш, бросив на стул туго набитый шелковый кошелек, который упав, глухо звякнул.
Мэтр Ганс грустно посмотрел на свой кувшин с вином: Каркефу маленькими глотками допивал его. Оруженосец вздохнул и перевел глаза на кошелек: сквозь шелк просвечивали золотые монеты.
— Одна минута! — начал считать Арман-Луи.
— О Господи Иисусе! — прошептал мэтр Ганс, с ужасом вспомнив угрозы г-на де Паппенхейма.
Он бросил робкий взгляд на окно, которое было закрыто, затем посмотрел на плотно закрытую дверь. Из соседней комнаты доносилось пение матушки Фризотты.
— Две минуты! — продолжал отсчитывать время Арман-Луи.
— Святая Дева! Да если мой хозяин узнает, что я проболтался, он же убьет меня! — запричитал оруженосец, хлопнув себя рукой по лбу и холодея от страха.
— Ты получишь двадцать пистолей и право дать себя сцапать в другом месте, — пообещал Арман-Луи.
Мэтр Ганс попытался снова приподняться, но опять был возвращен на свою скамейку.
— Три минуты! — выкрикнул Каркефу. Он схватил веревку и перебросил её через потолочную балку.
— Господа! Я все расскажу! — взмолился в отчаянии мэтр Ганс.
— Умница! Я знал, что наши доводы все же убедят тебя, — проговорил Каркефу, тем не менее прилаживая для него скользящую петлю.
Почувствовав дурноту при виде веревки с петлей, раскачивающейся на высоте его шеи, мэтр Ганс тотчас заговорил, быстро, без пауз, и умолк только тогда, когда рассказал все: о своем визите к капитану Якобусу, об их разговоре с графом де Паппенхеймом, о решениях, принятых на этой ночной встрече и, наконец, о тайном исчезновении из замка. Став на путь признания, подгоняемый страхом, он не упустил ни одной детали.
— Ах, так это был капитан Якобус? — удивился Арман-Луи. — Не тот ли это тип с рыжими усами, который живет в трактире «Три пинты», что стоит при дороге у Распаханного поля? Возле этого капитана вечно топчется дюжина бездельников, которых он называет солдатами. Не он ли говорил, что набирает их для армии, которую господин кардинал готовит для выступления против испанцев?
— Эти солдаты — порядочные люди — каждое воскресенье они ходят в церковь, — сказал оруженосец.
— И каждый день занимаются грабежами, — возразил ему Рено.
— Сударь, тому, о чем болтают, надо верить только на половину…
— Мы говорим о капитане Якобусе, — сказал Рено. — Значит, говоришь, он стал лагерем в трактире «Три пинты»?
— Да вот уж около недели, потому что его люди устали.
— Нет ли у него, как у тебя, каких-нибудь пристрастий, чтобы воспользовавшись ими, можно было бы застать его врасплох?
— О нет, капитан не пьет вовсе!
— Это порок! — съязвил Рено.
— Зато у него нежное сердце, и все вечера, когда он свободен от дел, он проводит в маленьком доме с красной дверью, который находится в полумиле от трактира. Там воркует одна голубка…
— Я её знаю! — сказал Каркефу. — Это ещё одна матушка Фризотта, только блондинка, и зовут её Евфразия.
— Капитан Якобус влюблен в нее, — объяснил мэтр Ганс. — Он не может спокойно спать, если не повидает её.
— Итак, он наш! — заключил Рено.
— Мэтр Ганс, теперь вы свободны. Больше мы вас не задерживаем, — заговорил, поднимаясь, Арман-Луи. — Но если графу де Паппенхейму станет известно хоть слово, одно только слово из нашей беседы, так же наверняка, как и то, что я ла Герш, пулей из пистолета я размозжу вам голову.