Добро Пожаловать В Ад
Шрифт:
Но это там, в других вагонах, куда вход им заказан под страхом дезертирства.
Им же приходится довольствоваться китайской лапшей быстрого приготовления; раздобрело тыловое начальство, выдав дефицитный продукт. Хотя, если в лапшичку бросить стылый кусок тушенки, да терпеливо перемешать, выждав, пока безвкусный китайский полуфабрикат пропитается ничем не заменимым мясным ароматом — выйдет довольно сносное по вкусовым качествам блюдо. Вот только беда — приедается быстро такой шедевр кулинарии, когда изо дня в день, да трижды за него…
Покачивается вагон… В такт ему колеблются за окном завьюженные российские поля, беснуется в бессильной злобе декабрьский ветрина. А мороз все держится. Крепчает морозец…
В тамбур, набросив на плечи бушлат, вышел Мавлатов.
— А тебе чего не спится? — Юра был рад его появлению. Все же будет с кем перекинуться словом. Оно и время быстрее летит.
— Холадина… — изрек повар, открывая заслонку котла. — Ты сматри, они на ночь печку ни тапили, что ли?
Из топки повеяло могильным холодом.
Покачав рыжей головой, Мавлатов вооружился кочергой и стал выгребать золу.
— Пьют и пьют, — сокрушался он, имея в виду проводниц. — И эта женьщины?..
Рожденный в горах Дагестана, где в аулах женский люд забит и имеет прав не больше, чем баран на закланье, он искренне удивлялся способности проводниц, достигших бальзаковского возраста (молодок по понятным причинам с солдатами не пустили), третьи сутки подряд, без тени зазрения, глушить водку.
Стоит заметить, что едва состав покинул Омск, обе проводницы налегли на спиртное, начисто позабыв о служебных обязанностях. И если немытый пол еще можно было сносить, то никак не размороженный вагон…
Ссыпав в ведерко шлак, Мавлатов натолкал в топку щепок, подсунул скомканную газету и похлопал по карманам в поисках спичек.
— На. — Юра протянул ему зажигалку.
Веселый огонек с потрескиванием охватил тонкую щепу. Задвинув заслонку, Мавлатов поднялся.
— Разгарится, забросим уголь… — он передернул плечами, достал сигарету.
Закурив, они какое-то время молчали.
— А ты чем начальству не угодил? — нарушил молчанку Юра, привалившись к настывшей стене.
Мавлатов потер крупный нос и без притворства вздохнул:
— Глупа паступил. Хадил в самоволка. В «чайник». Вижу, пацаненок сидит на крыльце, миластыню просит. Савсем малой пацан, лет шесть. «Дай, — гаварит, — дядя-солдат, булочку». Мне не жалка! Купил пять, атдал ему.
— И попался патрулю?
— Да нет… Спрашиваю: папка, мамка есть? «Есть. Только папка деньги не палучает, дома кушать нечего»… И так мне тошно после его слов стала… Взял в собой в сталовку. Думал, не обеднеют афицеры, если досыта накармлю.
— Накормил?
— Накармил, — согласился дагестанец. — Через дыру в заборе правел, от дневной пайки мясо отрезал, нажарил. Накинулся как валчонок. Смел, что в скавародке была… Хватила у меня ума — отрезал еще кусок, завернул в газету, чтобы дамой отнес.
— А он попался? — уточнил Юра, потому как продолжение этой истории краем уха не так давно слышал.
— Папался. Пашел через пралом в заборе, а там каменданский патруль. Самахотчиков лавили. Привели его на КПП, праверка. Зампалит. Сразу вапросы: «Где взял? Кто дал?» Напугали пацана, он с перепугу и наплел, будта мясо я за деньги продал. В сталовку камиссия притащилась, праверили закладку в катле. Падняли начальника сталовой…
Поправив соскользающий с плеча автомат, Юра затоптал дымящийся окурок.
— Одного не понимаю. Зачем ты на командировку согласился?
— Как зачем? Камандир пригрозил: «В Итатку паедешь!»
Название этого находящегося в дебрях Забайкальской тайги гарнизона пользуется недоброй славой среди солдат. И хотя толком никто не знал, где находится сей населенный пункт, но слухи порождали слухи. Поговаривали, округляя для пущей убедительности глаза, что летом там нет жизни от гнуса и комаров размером с воробья, а зимой заворачивают морозы под минус пятьдесят, когда не то, что службу нести, из казармы носа не высунешь.
— … Зачем мне эта нада? А Кавказ… почти дома, — продолжил он мечтательно. — Тепло, снега мала.
Позевая, он забросил в гудящую топку несколько совков угля, прокачал насос и с чувством выполненного долга ушел обратно в вагон…
Старшина Максимов впал в немилость командирам еще в конце сентября, когда солдатская молва разнесла по полку радостную весть — вышел осенний приказ министра! На гражданку Михаилу Максимову было рановато, но перешедшее по сроку службы звание «дед» возвысило его в собственных глазах, возведя в ранг не ниже комбата.
Жизнь, согласно неписаного «стариковского» регламента потекла сладкая, как мечты о доме…
Теперь он не вскакивал наравне с другими по команде «подъем»; не спеша одевался, а не влетал в обмундирование за сорок пять секунд; в строю шел враскачку, не заботясь о ширине шага и отмашке рук, и напрочь забывал открывать рот, когда рота, маршируя мимо учебного корпуса, в сотню глоток горланила полюбившуюся комбату песню. В столовой Максимов не молотил ложкой, торопясь опустошить тарелку до команды, и ел медленно, смакуя, к тому же мог запросто послать бойца помоложе за добавкой или заменить столовый прибор — у вилки, которой он вяло ковырялся в бигусе, погнут зуб.
Законная, казалось бы, привилегия и сыграла с ним впоследствии злую шутку.
Гоняя взвод по плацу в преддверии строевого смотра, лейтенант обратил внимание на старшину, который — не в пример марширующей шеренге — самым независимым образом грел руки в карманах шинели, словно занятия его не касались.
Взводный покраснел, поймав на себе испытующие взгляды молодых бойцов, вызвал старшину из строя.
Максимов подошел вразвалку; нехотя, как бы делая одолжение. Лейтенант вспыхнул, вернул его в шеренгу и повторил прием. С тем же успехом.