Добро Пожаловать В Ад
Шрифт:
— Тихо, терминатор! — цыкнул на него Черемушкин. — Обыск устраивать не будем. Взял кто-то один, а подозревать будем всех? И, думается мне, под подушкой он вряд ли их хранит. Оставим на его совести… Хотя жаль! — он посмотрел на собравшихся у купе солдат. — Жаль… Я рассчитывал, что дорога нас сблизит, хоть немного притрет. Только о каком коллективе заводить речь, когда сами у себя воруете?! У меня остается надежда, что тот, кто пригрел часы, спохватится. И пусть не открыто, коль кишка тонка, но подбросит… Ежели нет, мне трудно даже представить… А!..
Он рубанул ладонью воздух с такой обидой, будто часы украли именно у него, и ушел к себе…
Уже начало темнеть, когда с вокзала вернулся Меньшов. Отведя рукой занавеску, отгораживающую офицерский отсек от прохода, он выложил на столик пачку газет. Раздевшись, подсел к слабенькому светильнику.
— Видали передовицу? — он развернул «Московский комсомолец», на первой полосе которого аршинными буквами пестрело: «Срыв российско-чеченских мирных переговоров. Россия на пороге полномасштабной кавказской войны».
Баранов оторвался от книжки и свесил голову вниз.
— Борисыч, а не попадем мы, как… хм… в рукомойник?
— Ты думаешь, я больше тебя знаю?
Он поскоблил ногтями шершавую щеку, вчитываясь в мелкий шрифт.
Баранов слез на нижнюю полку и вытащил из пачки другую газету.
— О-о! Почти то же самое… Под райцентром Шали совершено вооруженное нападение на войсковую колонну. Есть погибшие, число которых командование пока не раскрывает.
— И все-таки я надеюсь, что мы не туда, — подал голос Черемушкин. — Слух шел, что в Чечню в основном танкистов и десантников гонят. А мы же так… залатывать дыры.
— Угу… На бога надейся, да сам не плошай. Чем же тогда объяснить скрытность нашего следования? Из дома отправляли втихую, как каторжников. И здесь прячут, как бы кто не увидел…
— Понятия не имею, господа офицеры, — захрустел газетой Меньшов. — Не дело, конечно, ехать туда, не зная куда и делать то, не зная что. Наше дело солдатское. Прикажут, пойдем и в Чечню. Хотя мне, признаться, такой поворот нравится меньше всего.
Как командиры не пытались скрыть от людей информацию, она все же просочилась в вагон. Проводница, растапливающая котел, сболтнула лишнего часовому, тот не удержал язык за зубами и, едва сменившись, поделился ею с приятелями.
К вечеру в вагоне пересказывали одну и ту же новость…
— Грозный бомбят… Дудаев джихад [2] объявил.
— А что это такое?
— Не знаю, спроси у Черемушкина…
— Давно пора к ногтю. Совсем оборзели черножопые!
— А у меня брат в Афгане…
Весть о возможном участии в боевых действиях не только никого не смутила, но наоборот, возбуждала нездоровый ажиотаж. Голоса стали какими-то торжественными, причем воевать хотели все: и Сургучев, враз забывший о украденных часах, и молчун Клыков, и Володька Кошкин, и таежник Бурков… За исключением разве что Мавлатова. Услышав известие, повар еще больше потемнел лицом и молча, не впадая в общую возбужденную эйфорию, ушел в тамбур…
2
Джихад — священная война мусульман.
Коновалов, завалившись на полку, мечтательно глазел в потолок.
Теперь все изменится, и ему не будет стыдно за проведенные в ротной каптерке время.
В каптенармусы он попал случайно. Прежний каптер увольнялся на гражданку, и ему срочно подыскивали замену. Вадима призвали, когда он пребывал в академическом отпуске, отлынивая от учебы в институте народного хозяйства.
Заполняя личное дело, он сгоряча сознался, что учился на экономиста, и эта его несостоявшаяся специальность и стала причиной армейских злоключений.
Попав в каптеры, на блатную, в общем-то, должность, он только и занимался, что получал, пересчитывал и сдавал на склады белье и обмундирование, сутками не вылезал из четырех стен, не познав настоящей службы, тогда как его погодки мерзли на полигоне, выматывались на маршах и вкалывали на хозработах. Нет, ему претензий никто не высказывал: кто на что учился. Но сам он ощущал собственную неполноценность, и даже в мыслях краснел, предвидя расспросы о службе старшими братьям.
И вот появился исключительный шанс изменить все к лучшему, хоть как-то отличиться, сдвинув на задний план упоминания о непыльной каптерной жизни.
Он вдруг представил себе поле боя, явственно слыша стрельбу и артиллерийские разрывы…
Рота засела в окопах, не решаясь даже высунуть голову. А надо вперед! Туда! На пулеметы!..
И именно он, Вадим Коновалов, студент-недоучка, опередив замешкавшегося Черемушкина, с кличем: «За мно-ой!..» перемахивает через бруствер. Пули свистят так близко, но минуют его…
Та… та… та… та… Стучит на вражеской стороне пулемет. Позади топот, хрипы… Кто-то падает. Пуля ударяет его в плечо, но… совсем не больно. Он врывается на чужие позиции, крушит прикладом горбоносые лица и ликует, когда противник, в панике бросая оружие, беспорядочно бежит…
Бой окончен. Красивая медсестра, похожая на Клаудию Шиффер, перебинтовывает ему рану. Появляется ротный.
Он вскакивает с земли и начинает докладывать, чуть морщась от слабой боли в плече. Но Меньшов не дает ему выговориться, сминает в объятия и объявляет о награждении его — Вадима Коновалова, боевым орденом. Орден вручает смущенный личной несостоятельностью лейтенант Черемушкин…
Картину эту сменяет другая, не менее красочная.
Весна, — Коновалов даже ощущал ее тепло. В новеньком камуфляже, с дембельским дипломатом в руке, он идет к родному дому. На расправленной груди сияет орден, под ним желтая нашивка за ранение.
Окна настежь, собравшиеся на скамейке старухи, гонявшие его в босоногом детстве, пооткрывали от удивления беззубые рты.
Весть о том, что он вернулся, мгновенно облетает дом. Из подъезда с распростертыми руками спешит плачущая от радости мать, а за ней он видит Катю Камышову, самую недоступную девочку их класса, на которую раньше он боялся и глаз поднять…
Красивые, обжигающе красивые грезы…
Но никому из них, тридцати пяти, не могло и присниться в самом кошмарном, неправдоподобном сне, в какую мясорубку судьба забросит в самое ближайшее время. Война, казавшаяся отсюда, из этого плацкартного вагона, загнанного в железнодорожные тупики Самары, невинным развлечением, увеселительной прогулкой, напрочь перевернет сознание, отношение к жизни, да и саму жизнь…