Добролюбов: разночинец между духом и плотью

Вдовин Алексей Владимирович

Не остался в стороне и Добролюбов, также взявшийся переводить Гейне. По воспоминаниям поэта и переводчика Петра Исаевича Вейнберга, критик «обнаружил гораздо больше любви к лирическим произведениям Гейне, чем к социально-публицистическим. <…> Это обстоятельство как нельзя лучше опровергает довольно распространенное мнение относительно Добролюбова, будто бы совершенно отрицавшего чувство»^{186}. При этом нужно иметь в виду, что сведения записаны со слов семидесятилетнего Вейнберга и отражают укоренившиеся к этому времени представления об аскетизме Добролюбова. Какую же роль на самом деле сыграла немецкая поэзия в его интеллектуальной жизни?

Переводы Добролюбова не всегда точны и удачны; если он и входит в историю русской «гейнианы», то совсем по

другой причине — как поэт, увидевший в опытах Гейне подходящее средство для осмысления своих отношений с падшей женщиной. В таком контексте и следует рассматривать добролюбовские переводы, которые делались не для публикации, а по велению сердца. Добролюбов вообще не предполагал печатать свою лирику; тем более что не был переводчиком и, кроме Гейне, никого никогда не переводил.

Посмотрим, как это происходило.

За два года (1856–1857) Добролюбов перевел 24 стихотворения немецкого поэта. Первый толчок произошёл еще в феврале 1856 года, когда были переведены два стихотворения из цикла «Лирическое интермеццо»: «Когда тебя схоронят, друг мой милый...» («Mein susses Lieb, wenn du im Grab...») и «Из слез моих родится много...» («Aus meinen Tranen spriessen...»). Потом последовал годовой перерыв, а с января по июнь 1857 года Добролюбов переложил на русский еще 22 текста — преимущественно из «Книги песен». Однако первое проявление интереса к Гейне можно отодвинуть на первую половину 1850-х годов, когда Добролюбов переписал в специальную тетрадь пять стихотворений Гейне: «Гренадеры» (перевод М. Н. Каткова), «Друг, не смейся над лукавым...», «Месяц ведал, морей волны...», «Выбор» (все в переводе Ф. Б. Миллера), «Наша жизнь знойный день...» (перевод А. Я. Кульчицкого)^{187}. Тексты были скопированы из журнала «Отечественные записки» (1842) и газеты «Московский городской листок» (1847) и находятся среди переписанных рукой еще семинариста Добролюбова стихотворений Пушкина, Некрасова, Баратынского, Беранже.

Подлинный же интерес к Гейне проснулся у Добролюбова только в 1857 году и сразу же подвергся рефлексии в дневниковой записи от 30 января:

«Несколько дней уже я ношусь с Гейне и всё восхищаюсь им. Ни один поэт еще никогда не производил на меня такого полного, глубокого, сердечного впечатления. Лермонтова, Кольцова и Некрасова читал я с сочувствием; но это было, во-первых, скорее согласие, нежели сочувствие, и, во-вторых, там возбуждались все отрицательные… чувства… <…> Гейне не то: чтение его как-то расширяет мир души… У Гейне есть и… страшные, иронически-отчаянные, насмешливо-безотрадные пьесы… Но теперь не эти пьесы особенно поразили меня. Теперь с особенным, мучительным наслаждением читал и перечитывал я «Intermezzo». <…> Я чего-то жду страстно и пламенно и даже нахожу особенное удовлетворение в том, чтобы себя экзальтировать»^{188}.

В этой записи Добролюбов предстает отнюдь не рациональным юношей, но как будто бы читателем романтической эпохи, проецирующим литературные сюжеты на свой опыт ради усиления переживаний («чтобы себя экзальтировать»). Из отрывка ясно, что он перечитывает по-немецки «Книгу песен», куда входит «Интермеццо» (поскольку первый выборочный перевод вышел отдельным изданием только в 1858 году^{189}). Такой сильный эффект от стихов Гейне, конечно же, был связан с любовью к Грюнвальд, первые дошедшие до нас записи о которой датированы как раз январем 1857-го. Собственно, Добролюбов и ждал от этого романа большой страсти, новых и ярких переживаний, которые предвосхищались чтением Гейне («я чего-то жду страстно»).

Трудно однозначно определить, по какому принципу Добролюбов выбирал стихотворения из того или иного цикла. Из «Лирического интермеццо» переведено слишком мало (только четыре из шестидесяти пяти стихотворений), чтобы говорить о какой-то тенденции. Единичные переводы сделаны также из циклов «Новая весна», «Северное море» и «Страдания юности» (по одному). Из цикла «Возвращение на родину» переведено значительно больше — семнадцать из восьмидесяти восьми стихотворений. Видимо, этот цикл привлек Добролюбова неоднозначностью интонации и усложнением лирического сюжета, по сравнению

с предшествующими «Страданиями юности» и «Лирическим интермеццо». В целом же переводы Добролюбова носили спонтанный характер, и их трудно свести к какой-то определенной переводческой стратегии, однако можно проследить некоторые закономерности.

Любовь, пережитая Добролюбовым зимой—весной 1857 года, тематически и эмоционально «освежила» его стихи. В уже цитированной дневниковой записи обозначены три поэта, определявшие в это время тематику и тональность его лирики — Лермонтов, Кольцов и Некрасов. Если в ранних текстах (1849–1853) Добролюбов в основном подражает первым двум, то к середине 1850-х годов его язык и образы всё больше определяются поэзией Некрасова, создавшего в эти годы целый ряд знаменитых стихотворений, вошедших в сборник 1856 года, разошедшийся мгновенно. Однако в 1857 году уже Гейне стоит у Добролюбова на первом месте и противопоставляется Лермонтову, Кольцову и Некрасову. Это «освежающее» действие сильных любовных переживаний отрефлексировано Добролюбовым в стихотворении «Еще недавно я неистовой сатирой…», написанном 17 февраля 1857 года — через три недели после дневникового признания в любви к немецкому поэту. Лирический герой решает отказаться от «неистовой сатиры», утомленный «цепным, бесплодным лаем» (отзвук его псевдонима «Лайбов»):

Я понял красоту! Душа полна любовью, И места нет для ненависти в ней. Мой стих запечатлен теперь не свежей кровью, А разве тихою слезой любви моей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Проклятий нет… Но подождите, братья! Забывшись от любви, горя в ней, как в огне, Прекрасную к груди своей стремлюсь прижать я… Но — эти цепи видите ль на мне?.. Лишь только протяну я к ней мои объятья, Как эти цепи страшно загремят… Пугливо отбежит она… И вновь проклятья На землю и на небо полетят^{190}.

Стихотворение — явный перепев знаменитого некрасовского «Замолкни, муза мести и печали…» (1855) с его финалом: «То сердце не научится любить, / Которое устало ненавидеть». У Некрасова стихотворение проникнуто мрачной элегической интонацией, не оставляющей места надежде. У Добролюбова все попытки лирического героя выработать гармоничный взгляд на мир в обнадеживающем зачине дискредитируются финалом. Прорыв, казалось бы, осуществленный под влиянием Гейне, снимается некрасовской интонацией. Однако в тот же день 17 февраля 1857 года, когда было написано это стихотворение, Добролюбов делает перевод стихотворения Гейне «Когда я вам вверял души моей мученья…» («Und als ich euch meine Schmerzen geklagt…»), где ощутим ключевой прием поэтики «Книги песен» — ирония:

Когда я вам вверял души моей мученья, Вы молча слушали с зевотой утомленья. Но в звучное я их излил стихотворенье, И вы рассыпались в хвалах и восхищеньи^{191}.

Здесь слышится как самоирония, так и ирония над романтической ситуацией поэтического признания в любви, когда за восторженной реакцией героини на изысканные стихи скрываются фальшь и безразличие.