Добролюбов
Шрифт:
На последней конференции говорилось еще и о том, что институту предложили представить кандидата на освободившееся место учителя словесности в 4-ю петербургскую гимназию. Профессора все в один голос назвали Добролюбова. Давыдов помялся, но согласился (или сделал вид, что согласился).
В тот же день вечером Добролюбова встретил в институтской приемной Измаила Ивановича Срезневского, который рассказал ему о событиях, происходивших на конференции, и о том, как ругал его Давыдов, но тут же посоветовал сходить к нему, чтобы поточнее выяснить — обманет он насчет места в 4-й гимназии или не обманет. Для Добролюбова было очень важно узнать теперь же что-нибудь определенное, так как он уже начал переговоры с Куракиными; ему хотелось решить вопрос о своем будущем устройстве до отъезда в Нижний, о котором он уже известил родных.
Шемановский и Бордюгов одобрили намерение пойти
Вместо этого Добролюбов вежливо сказал:
— Я должен, ваше превосходительство, поблагодарить за доброе мнение, которое вы высказали обо мне на конференции…
От неожиданности Давыдов опешил и не сразу нашелся, что ответить. Потом он начал невнятно говорить на тему о том, что Добролюбов сам виноват, если не получил большего, что к нему еще были милостивы… Студент перебил эту речь, сказав, что он ни на что не претендует, а милостей от начальства никогда не ожидал; теперь же ему необходимо определиться на службу… Тут Давыдов принялся доказывать, что назначение на службу в гимназию надо оправдать достойным поведением: там, дескать, не будут относиться к вам «по-отечески», как в институте, и т. п. «Рацея длилась минут десять. За нее следовало бы Ваньку выругать и дать ему в зубы, — писал позднее Добролюбов в письме к Турчанинову, — или по крайней мере повернуться к нему… и уйти с шумом. Но я ничего этого не сделал, а выслушал молча до конца; это я признаю действительно дурным поступком, за который и обвиняю себя до сих пор…»
В это время десять обиженных студентов обсуждали свое положение. Возмущение их было безгранично. Кто-то предлагал всем курсом идти к Давыдову на квартиру и бить его; кто-то советовал целым курсом жаловаться на несправедливость министру. Но все это напоминало бы бунт и было опасно, поэтому планы отвергались один за другим. В конце концов решили подать министру жалобу на неправильное решение конференции. Приступили к делу, но жалоба не клеилась; тогда попросили Добролюбова. Отчетливо понимая, что он теряет последние шансы на место в 4-й гимназии, Добролюбов в несколько минут составил нужный текст, который удовлетворил всех. В тот же день жалобу подали министру, и вскоре было назначено следствие, изрядно взбесившее Давыдова; оно тянулось довольно долго и кончилось плачевно: только один из десяти недовольных получил звание старшего учителя; некоторые студенты вообще раскаивались, что вздумали жаловаться…
Однако Давыдов взбесился еще больше, когда до него дошел слух, что бумагу составлял Добролюбов. Он вызвал студента к себе и обрушился на него с упреками в черной неблагодарности: на днях, мол, он являлся к директору благодарить за его милости, признавался, что не заслужил этих милостей, и обещал вести себя впредь благонравно — только бы дали местечко, — а теперь вдруг опять стал, писать кляузы.
Увидев, как неожиданно и хитро истолкованы его слова, Добролюбов, по собственному признанию, перестал церемониться с директором, посмеялся ему в глаза и сказал много резкого на тему о бесчестных людях. Тогда он еще не мог предвидеть, как отомстит ему за это директор.
Чуть ли не в тот же самый день по институту распространился слух, будто Добролюбов «валялся в ногах» у директора, прося у него прощения и выпрашивая место. Давыдовские любимцы и наперсники, не терпевшие и боявшиеся Добролюбова, настойчиво заверяли всех, что так оно и было на самом деле. И тут произошло нечто странное, почти невероятное: часть студентов поверила отвратительной и глупой сплетне и отвернулась от Добролюбова. Среди поверивших были и его ближайшие товарищи, такие, как Турчанинов и Сциборский. Последний в слепой злобе против своего друга разорвал фотографию, где были сняты шесть студентов, участников добролюбовского кружка.
Нам теперь трудно понять, как могло случиться, что люди, хорошо знавшие и любившие Добролюбова, вдруг поверили явным клеветникам. Шемановский объясняет это «ненормальным состоянием духа», общей раздраженностью студентов. Некоторую роль играло здесь еще одно обстоятельство: когда товарищи приступили к Добролюбову с вопросами, с требованием рассказать, как было дело, это показалось ему обидным, и он не счел нужным оправдываться, а отвечал насмешками или не отвечал вовсе.
Позднее, в письме к Турчанинову от 11 июня 1859 года, Добролюбов, стремясь восстановить дружбу со старыми товарищами, так рассказал о своем тогдашнем состоянии: «Вы меня обвиняете в пренебрежении
И дальше, вспоминая историю своих взаимоотношений с Давыдовым, Добролюбов упрекал себя за единственную слабость, проявленную им когда-то перед директором в связи в репрессиями за стихи на юбилей Греча: «С конца второго курса, когда я сидел в карцере и писал ему умиленные письма, запуганный Сибирью и гражданским позором, — после этого я уже ни разу не унизил себя перед Давыдовым…»
Таким образом, «Ванька» все-таки сумел достичь своей цели: его грязная выдумка испортила немало крови такому самолюбивому, принципиальному и щепетильно честному человеку, каким, был Добролюбов. Последние дни его пребывания в институте были отравлены. Правда, Шемановский, Бордюгов, Златовратский были в это время с ним, но они оказались бессильны повлиять на всех остальных. На его стороне было и сочувствие Паржницкого, однако он жил в это время в Казани после ссылки и многих мытарств. Добролюбов, дороживший его именем, написал ему обо всем происшедшем. Но только осенью, уже вернувшись из Нижнего, он получил ответ; Паржницкий писал ему: «Поневоле овладевает душой негодование при мысли, что бессмысленный сплетник в состоянии уничтожить согласие и доверие между людьми…»
Прошло около двух лет, прежде чем товарищи Добролюбова поняли свою ошибку.
21 июня, через несколько дней после окончания экзаменов, в институте состоялся акт очередного выпуска. Студенты, собравшиеся: в зале, довольно мрачно выслушали чтение отчета о состоянии и успехах института: Тут только узнали они о результатах «следствия» и о том, что обращение десяти выпускников к министру оказалось, в лучшем случае, бесполезным. Настроение у большинства было подавленное, и неудивительно, что выступление товарища министра просвещения князя Вяземского, заключавшего акт, студенты встретили враждебной тишиной. Обращаясь к ним, Вяземский сказал примерно следующее:
— Многие из вас, господа, отличаются беспокойным характером. В институте это терпелось, на это смотрели снисходительно. Теперь вы вступаете в жизнь, а в жизни это не терпится…
В одном углу кто-то довольно явственно произнес: «Подлец!» — и опять все стихло. Тогда Давыдов подошел к Вяземскому и поклонился ему в пояс.
Институт был окончен
На другой день Добролюбов без всякого сожаления покинул институтские стены, в которых провел четыре года, и отправился в Нижний. Он уехал почти неожиданно: вечером, после акта, зашел к Чернышевскому и встретил там его двоюродного брата А. Н. Пыпина, впоследствии известного ученого и литератора. Пыпин собирался в Саратов и предложил Добролюбову ехать вместе на следующий же день. Обрадовавшись попутчику, Николай Александрович начал поспешно готовиться к отъезду и даже Не успел попрощаться с друзьями. Позднее, посылая уже из Нижнего свои извинения Срезневскому, он шутил: «…я в Петербурге решительно ни с кем не успел проститься, ни даже с Иваном Ивановичем Давыдовым, моим благодетелем, незабвенным до конца дней моих».
Однако со своими институтскими друзьями — Шемановским, Бордюговым, также собиравшимися разъезжаться, он не только попрощался и условился о переписке, но успел поговорить на весьма важные темы. По-видимому, они обсудили вопрос о какой-то пропагандистской деятельности, носившей строго конспиративный характер. Во всяком случае, в первом же своем письме к Добролюбову Иван Бордюгов, гостивший у родных в городе Змиеве (на Украине), сообщал, что он потрясен рассказами о бедствиях «несчастных крестьян», и прибавлял к этому следующие многозначительные слова: «Касательно общего святого дела я еще ничего не предпринимал. В Харькове я пробыл один день; но никого из прежних моих товарищей не нашел… К некоторым я отправил письма…»