Доброй ночи, мистер Холмс!
Шрифт:
Как только дверь распахнулась, дворецкий (я решила, что раз человек, открывший нам дверь, работает в таком роскошном особняке, значит, он наверняка дворецкий) проводил нас в холл с полом, выложенным в шахматном порядке черно-белой мраморной плиткой – как раз в стиле Рена.
– Мистер Эджвэйт в канцелярии наверху, – промолвил впустивший нас мужчина.
– О чем это мы не знаем? – зашептала я на ухо Ирен. – Почему в частной резиденции есть канцелярия? И вообще: тебе не кажется, что дворецкий ведет себя слишком развязно?
– Он не дворецкий,
Когда мы вошли, худой сутулый мистер Эджвэйт поднялся из-за стола времен королевы Анны, чтобы поприветствовать нас:
– Присаживайтесь, дамы, прошу вас. Вы впервые в «Белом клене»…
– Именно так, – промолвила Ирен и, мягко зашелестев юбками, опустилась в кресло. – Меня зовут Клитемнестра Сандерс, а это моя двоюродная сестра Генриетта Рашвимпл. Мы приходимся мистеру Нортону троюродными племянницами и лишь недавно узнали, что он проживает здесь.
– Нортону? – Мистер Эджвэйт нахмурился. Тускло поблескивавшая золотая цепочка, тянувшаяся от его карманных часов, прекрасно сочеталась с позолоченной оправой очков на озабоченном лице клерка. – Как жаль, что в отличие от его сына вы не приехали вчера.
– Так, значит, Годфри уже здесь побывал? – обеспокоенно спросила Ирен. – Тогда, если я правильно понимаю, наш дядюшка…
– …представился и ныне находится в лучшем из миров, – торжественно закончил за нее мужчина.
– То есть, попросту говоря, умер? И что, он скончался только вчера?
Деловой тон Ирен явно огорчил мистера Эджвэйта.
– Он был весьма почтенного возраста. В его смерти нет ничего странного. В этом может поклясться его сын.
Ирен ахнула и очаровательно захлопала ресницами, будто пыталась сдержать слезы:
– Но… но как же так… мы проделали такой путь… после столь долгой разлуки… Нам можно… взглянуть на него?
– Взглянуть на него? Боюсь, что нет. Скоропостижная кончина в «Белом клене» – обычное дело. Наш доктор выписал свидетельство о смерти, и вчера вечером тело мистера Нортона предали земле. Если желаете, можете посетить склеп – он очень красивый, можно сказать наша гордость…
– Да, разумеется. – Ирен вытащила из сумочки платочек и нарочито им взмахнула, – Мы с Генриеттой непременно должны посетить место последнего упокоения дорогого дядюшки. Однако мы проделали столь долгий путь… и что в итоге? Лишь холодная могила… Это неправильно, так нельзя… Коль скоро мы не можем увидеть нашего бедного Нортона, вы не могли бы нам позволить посетить комнату, в которой он жил?
Мистер Эджвэйт посмотрел на мою подругу с выражением лица столь странным, что оно не ускользнуло от нашего с Ирен внимания.
– Или будет правильнее сказать, комнату, в которой его… держали? – поправилась Ирен. – Прошу вас, не бойтесь нас шокировать. Когда мы узнали о том, где находится наш Нортон, мы уже были в курсе его состояния. Мы ведь в приюте для умалишенных?
– Да, для душевнобольных. Ваш родич страдал от старческого слабоумия и расстройства памяти. Даже сына своего не узнавал, поэтому мне сложно винить молодого человека в том, что он бывал здесь так редко. Однако юный Годфри никогда не забывал о своих финансовых обязательствах и всегда своевременно присылал нам деньги. Мы же, в свою очередь, тоже делали все от нас зависящее, окружив пожилого джентльмена теплом и заботой.
Ирен прикрыла лицо руками:
– Нам будет куда приятнее увидеть комнату, в которой он провел столь спокойные годы, чем могилу, ставшую его последним пристанищем.
– Ну что ж, если вы так настаиваете… Нам скрывать нечего. «Белый кедр» – лучшее заведение подобного рода во всем Лондоне и его окрестностях. Прошу следовать за мной.
Мы двинулись за клерком. Миновав несколько аккуратных залов с начищенными до блеска полами и спустившись по сверкающей чистотой лестнице, мы оказались в коридоре со множеством дверей, каждая из которых была оборудована смотровым оконцем.
Именно гнетущий вид этих запертых дверей омрачал общую картину чистоты и покоя. Впрочем, дело было не только в дверях. Крики и стоны, доносившиеся из-за них, будили во мне чувство страха. Со слухом у безумцев все было в порядке: хотя мы шли по коридору почти бесшумно, я различала приглушенные вопли, слышала, как люди скребутся в двери и барабанят в них.
Потом до меня дошло, что незримых обитателей запертых камер беспокоят вовсе не наши шаги, а веселое позвякивание связки ключей в руках надзирателя. Мистер Эджвэйт за все время так и не проронил ни слова, будто ничего не слышал. Ирен выглядела собранной, а ее лицо было абсолютно бесстрастным, будто она позировала для фотографии.
Наконец ключи звякнули в последний раз. Наш сопровождающий остановился у двери с латунным номером «12». Лязгнул замок, и мне показалось, что все заключенные разом взвыли хором в отчаянии, поняв, что пришли не за ними. Дверь бесшумно распахнулась – петли были хорошо смазаны.
Ирен переступила через порог. Ни ковра, способного приглушить шаги, ни занавесок на зарешеченных окнах… Как же я из экипажа не заметила решеток? Кровать с матрасом. Голый стол. Железный кувшин и миска. Даже ночной горшок – и тот из металла.
Ни книг, ни зеркала, ни картины на стене. Пока я не увидела эту голую камеру, я никак не могла понять, почему Годфри Нортон платит за содержание ненавистного родителя в этом приюте такие большие деньги. Меня неожиданно осенило, что сын буквально убил состраданием своего отца.
Ирен подошла к окну:
– Скажите, а дядюшка Джон… У вас здесь такой парк… Ему дозволялось там гулять?
– Ну разумеется. – Казалось, мистер Эджвэйт мог говорить о приюте бесконечно. – Каждого из постояльцев, если позволяет погода, регулярно по расписанию выводят на прогулку. Вашему дядюшке особенно нравилось сидеть у пруда с утками.