Доброй смерти всем вам…
Шрифт:
Особенно, кажется, в небольшом городке на Юге, где мы сняли для безопасности отдельный дом в колониальном стиле — нескладный и на все четыре стороны продуваемый сквозняками.
Вот именно это нас с Хьяром и напрягало. Не сквозняки — общая атмосфера. Здесь девушки почти не подходили в юнцам призывного возраста и не вставляли голубиное перо им в петлицу, плакаты с призывами типа «А ты записался в армию? Чёрная дыра зовёт!» не пользовались такой популярностью, как в Европе. Но те молодые люди, которые не были заняты в постели дам, которые нанимали девиц, которые развешивали
Нам же обоим было нельзя. И не только из-за нашей подопечной. Не только из-за других подопечных — нашей потенциальной клиентуры. Их число, кстати, резко сократилось: даже безнадёжные калеки с сожженными лёгкими и гниющими культями, живущие на морфиновой игле и кокаиновых понюшках, страстно желали продлить свои болевые ощущения лет этак на десять.
Но, видите ли, учить логрессу кормиться, маскироваться, лавировать в неспокойных водах Договора и просто письму, счёту и сравнительной анатомии — важное дело.
Но суметь разобраться с причинами своей личной депрессухи — наиважнейшее.
Не забывайте, что в глазах людей мы казались почти ровесниками. И хотя я легко представлял себе утончённого изгнанника, прижимающего к груди дитя, едва возникшее из утробы, отцом я его называл по большей части в шутку. Кузеном, старшим родичем — да. Хьяр относился в своей патерналистской роли куда как серьёзней. Скажем так, драматичнее. Трагичнее.
Хотя трагедия или там драма была во мне. Нашим девственницам хорошо — они не страдают кровями. Они чисты вдвойне: и от регул, и от соития. Зато нетронутые молодые мужчины испытывают двойной страх. То, чем набухает наш тройной орган, легко выделяется наружу — и это не семя, но тот самый ихор. Простыни после сна иногда имеют устрашающий вид, а почерпнутый из книг предрассудок насчёт того, что мастурбации и любое пролитие семени истощают организм, может буквально нас добить. К сожалению, о любви диргов не отыщешь никакой беллетристики, а специальная литература научного плана нн слишком достоверна. В ней нет самого главного: эмоций.
Младшему следует делиться тревогами, в том числе и по поводу своего целомудрия, со старшим — такое у диргов обыкновение. Но я не смел и приблизиться с этим к… Ну, всё-таки к родителю.
И разговор затеял именно Хьярвард.
Поздним вечером у притухшего камина, когда наша подружка уже удалилась наверх. Она куда больше нас обоих уставала от деятельности «для нужд фронта».
— Руна жалуется, что ты с ней не флиртуешь. Не кокетничаешь, — внезапно проговорил Хьяр, повертев в руке полный бокал и вернув на подставку. — Не носишь поутру кофе в постель, не присаживаешься вечером на край узкого девичьего ложа…
Размером два на два метра, чтобы оградить соблазнительную картинку еле прикрытого нагого тела пустым полем. Этакое натурально-художественное паспарту.
— С какой стати?
— Что — тебе кокетничать или ей жаловаться?
— И то и другое. Мы её вроде как удочерили. Мне она вообще как сестра.
— А я? Я тебе отец или вроде как отец? — резко ответил он.
Я не совсем понял. Ну да, мы с ним официально назывались двоюродными братьями
— Ты никогда не пьёшь наравне со мной, хотя это означает рюмку в два дня, — продолжал он филиппику. — Никогда не садишься рядом — только в кресло напротив или на другой конец скамьи в парке. Требуешь стелить себе в отдельной комнатушке, несмотря на то, что Кэти умаялась раздувать пламя в здешних очагах. Ещё не хватало, чтобы ты ото всех запирался. Можно подумать — почивать мешают.
Ирония сказанного заключалась в том, что мы не спим по-человечески: нам требуется лишь отдых, желательно в лежачем виде, и… как это… прострация. Часа на два от силы.
— Нас ведь никто не видит, когда мы у себя. Кроме старушки Кэт. Если ты считаешь, что я нарушаю маскировку и должен поднажать на интим…
Хьяр снова ухватился за сосуд — и я прямо побоялся, что он раздавит хрустальную ножку и запустит в меня остальным. Только тогда я понял, что именно сказал и о чём проговорился.
Он вызывал у меня далеко не сыновние чувства. Я пытался прятать это от себя, а вот Хьяр, похоже, уловил выходящие наружу флюиды.
— Сынок, — проговорил он тем временем, — похоже, ты надорвался изображать благополучную семью. Благополучную пуританскую семью. Не рано ли на тебя мужские панталоны нацепили?
Выпрямился из кресла и одной рукой выдернул с места меня. Как непостижимо хорош он был в своём гневе — пятна румянца, выступающие скулы, прикушенный алый рот! Внезапный огонь отражался в зрачках, бросал рыжие блики на русые волосы, длинные, как у Оскара Уайльда, и разбросанные по плечам, таким шелковистым и гладким под стёганой атласной курткой…
Тут меня в полном смысле озарило. Как реанимированный нашими порывами камин, где с новой силой вспыхнуло пламя.
— Я сделаю всё, что прикажешь, — ответил я. — С радостью.
…Кажется, он возносил меня наверх на руках, когтями сдирая с меня и заодно с себя оболочку и рассеивая её клочки по всей лестнице. Во всяком случае, в его будуар мы прибыли изрядно облупленными.
А потом…
Ногти наши умалились. Привычный метаморфоз. Тяжесть лонной крови перестала меня пугать.
Хьяр неторопливо стянул с себя рубашку — единственное, что оставалось на нём. Смял в кулаке, бросил — и переступил через батистовый комок обеими узкими ступнями. На миг мы соприкоснулись всем, что было у нас спереди.
Мускулистые плечи зрелого мужа, сосцы девы, стан и живот гимнаста, пенис эфеба.
Безволосая кожа, только между ногами влажные от пота завитки. Скользит под пальцами, как шёлк. Щекочет, будто лапки огромной бабочки. Зализывает свежие царапины. Дразнит моё орудие. Поднимает как для решающего выстрела.
На этом Хьяр мягко оттолкнул меня и улёгся поверх постели ко мне спиной. Свернулся рыхлым клубком. Сказал негромко и чуть сдавленно:
— Твоя воля, не моя. Хочешь — приди, не хочешь — останься там, где стоишь. Если я сейчас тебе прикажу, так и останусь в отцах навсегда. Не хочу подобного изврата.