Дочь дыма и костей
Шрифт:
Однако он не исчез. Крылья вновь пропали, мечи были водружены на место и казались безобидными в кожаных ножнах с декоративным орнаментом.
— Гм! Ванная там, если тебе нужно… э-э-э…
Он кивнул, прошел мимо нее, неуклюже втиснулся в ванную, пытаясь уместить невидимые крылья в крохотном пространстве, и закрыл дверь.
Кэроу торопливо переоделась и подошла к окну. Еще не рассвело. Часы показывали пять. Она умирала с голоду, а давешние поиски пищи показали, что в кухне не завалялось ничего съедобного.
— Есть хочешь? — спросила она, когда Акива вернулся в комнату.
— Просто умираю.
—
Она подхватила пальто, ключи и принялась было открывать дверь, но остановилась и пошла в противоположную сторону. Выйдя на балкон, она встала на перила, оглянулась на Акиву и шагнула.
Шесть этажей вниз — и она приземлилась легко, словно играла в «классики». Акива стоял рядом, с серьезным видом — как и всегда. Не получалось даже представить себе улыбку на его мрачном лице. Однако, когда он смотрел на нее, в его взгляде мелькало нечто… Вот оно… едва уловимое. Может, восхищение? Она вспомнила, что он говорил ей ночью, и сейчас, видя проблески чувства на этом суровом лице, ощутила, как сжалось сердце. Что за жизнь он вел, попав в столь юном возрасте на войну? Война. Для Кэроу это было абстрактным понятием. Ей не удавалось осмыслить его — даже приблизиться к осмыслению, — но прежний, мертвый взгляд Акивы, по сравнению с тем, какими глазами он смотрел на нее теперь, заставлял думать, что он вернулся к жизни из-за нее. Это было потрясающее чувство, очень глубокое. Когда в следующий раз их глаза встретились, ей пришлось отвернуться.
Булочная за углом еще не открылась, но пекарь продал им через окно две горячих — с пылу с жару — медово-лавандовых буханки, и Кэроу сделала то, что сделал бы любой человек, умеющий летать и оказавшийся на рассвете на улицах Праги с горячим хлебом в руках.
Махнув Акиве рукой, она устремилась в небо, полетела над рекой, чтобы встретить восход солнца на холодном куполе звонницы.
Акива летел позади нее, наблюдая за развевающимися длинными прядями, яркость которых приглушили рассветные краски. Кэроу ошибалась, решив, что он не удивился ее умению летать. За долгие годы он научился подавлять любые чувства, любые реакции. Или думал, что научился. В присутствии этой девушки ничего нельзя было сказать наверняка.
Изящными движениями она рассекала воздух. Это было волшебство — не скрытые крылья, а просто жажда летать. Желание, как предположил Акива, исполненное Бримстоуном. Бримстоун. Мысль о колдуне, черная на фоне сверкающей белизны Кэроу, стала ложкой дегтя.
Как могло нечто такое легкое и светлое, как грациозный полет Кэроу, родиться от нечистой магии Бримстоуна?
Они летели высоко над рекой, потом повернули в сторону замка и спланировали вниз, к собору — готическому монстру, резному, обветренному, как измученный многолетними штормами утес. Кэроу опустилась на купол звонницы. Удобно расположиться не удалось. Дул ветер, злой и холодный, и Кэроу пришлось придерживать руками волосы, чтобы они не закрывали лицо. Она достала карандаш (тот самый, которым целилась в Акиву?), собрала волосы в узел на затылке и заколола — инструмент на все случаи жизни. Несколько синих прядок выбились и заплясали по бровям, по губам, улыбающимся в наивном, детском восторге.
— Мы на соборе, — сказала она.
Он кивнул.
— Ты не понял. Мы на соборе, — повторила она.
Он подумал, что, наверное, не улавливает чего-то важного, какого-то нюанса, но потом до него дошло: она была потрясена. Потрясена тем, что сидит на вершине собора, высоко на холме, перед ней как на ладони распростерся огромный город. Она прижала к груди теплый хлеб и не отрывала взгляда от города, на лице было написано благоговение. Акива не мог вспомнить, испытывал ли он чувство такой силы, когда впервые полетел. Похоже, нет. Его собственные первые полеты не имели отношения ни к благоговению, ни к удовольствию, — только к дисциплине. Однако ему хотелось разделить с ней мгновение, которое заставило ее лицо так сиять, и он подвинулся ближе и посмотрел на город.
Вид действительно открывался замечательный: на горизонте небо занималось бледным светом, башни купались в мягком сиянии, сумеречный утренний город переплетали прожекторные лучи.
— Ты была здесь раньше?
Она повернулась к нему.
— О, разумеется. Я всех парней вожу сюда.
— А если они не оправдывают ожиданий, — продолжил он, — их всегда можно столкнуть вниз.
Лучше бы он промолчал. Шутка не удалась — слишком давно он не обменивался остротами. Лицо Кэроу помрачнело. Она явно вспомнила об Изиле.
— Дело в том, — выдержав паузу, произнесла девушка, — что желание летать исполнилось всего лишь несколько дней назад. У меня пока не было возможности насладиться полетом.
Он удивился снова — на этот раз, судя по всему, заметно, потому что Кэроу спросила:
— Что?
Он покачал головой.
— Ты так уверенно летела и не моргнув глазом шагнула с балкона, словно полет — часть тебя.
— Знаешь, а вдруг магия перестанет действовать? Например, в наказание за хвастовство. Хоп! — Она беззаботно рассмеялась и добавила: — Осторожнее нужно быть.
— Разве такое возможно? — спросил он.
Она пожала плечами.
— Не знаю. Вряд ли. Цвет волос у меня остался прежним.
— Это тоже желание? Бримстоун разрешает тратить волшебство на… такое?
Она искоса посмотрела на него, сконфуженно и одновременно вызывающе.
— Ну, он, конечно, не особо обрадовался. Он вообще не позволял мне загадывать настоящие желания. Так, баловство одно. Ой! — Неожиданная мысль пришла ей в голову.
— Что?
— Прошлой ночью я дала обещание и совсем о нем позабыла.
Порывшись в кармане пальто, она извлекла монетку, на которой Акива успел разглядеть изображение Бримстоуна. Она сжала ладонь в кулак, а когда открыла, монетка исчезла.
— Оп-ля!
— Что ты загадала?
— Так, глупости. Чтобы одна девушка — там, внизу, — проснулась сегодня счастливая. Не то чтобы она этого заслуживала, нахалка. — Она по-детски капризно показала язык в сторону города, а затем протянула Акиве один из свертков с хлебом. — Держи. Теперь не умрешь.
Он заметил, что она дрожит, и раскрыл невидимые крылья. Ветер, дуя сквозь них, нагревался, и это помогло. Она свесила ноги через край и болтала ими в воздухе, ела, отламывая кусочек за кусочком от буханки. Он присел рядом.
— Как чувствуешь себя? — спросила она.
— Смотря что ты имеешь в виду, — ответил он, словно подхватив ее капризное настроение.
— О чем ты?
— Тебя волнует мое здоровье? Или ты хочешь, чтобы я остался слабым и беспомощным?