Дочь генерала

Петров Александр

Вечер поэзии

…И тут произошло нечто! В большие оконные витражи дохнул сильный ветер. Рамы выгнулись, едва сдерживая мощный порыв упругого воздуха.

— Пойдемте наружу! — воскликнул Сергей, стряхнув шлепанцы. — Сейчас что-то будет!

Они выскочили на улицу. Здесь от земли до небес вихрем носились сорванные листья, обрывки бумаги и клубы серой пыли. Гудели натянутые тетивой провода. Бесстрашные ласточки совершали бреющие полеты у самого асфальта, резко взмывая ввысь и теряясь в клубящейся черноте. Их возбужденный свист тонул в рычании ветра. На горизонте сверкнули зарницы, и только через секунды раздались сухие громовые выстрелы. На востоке небо еще сверкало покойной синевой, а с запада несло толстые бурые тучи, неотвратимо накрывающие город.

Первые теплые капли тяжело упали на серый асфальт. Потом на миг все замерло… Сильно запахло мокрой пылью. Длинная борода под черной тучей достигла места, где стояли наши герои — и сильные струи небесной воды плеснули на разогретую жаром землю. Мужчины с девушкой стояли под козырьком входа, но мелкая дождевая

пыль и брызги от асфальта доносили и до них сырую свежесть. Вдруг совсем рядом сверкнула ослепительная молния, и сразу оглушительный грохот сотряс все вокруг.

Дождь мерно зашелестел по листьям и траве, по черному асфальту и бордовым крышам. С востока блеснул последний луч солнца — и широкая радуга на секунды ласково обняла все вокруг: от умытой земли до грозных клубящихся туч.

Первым выскочил из укрытия поэт и запрыгал вокруг клумбы, размахивая руками. Вторым — Борис, подставив лицо с открытым ртом под струи дождя. Василий перед прыжком в воду обернулся к модели и удивленно спросил:

— Чего медлишь, прекрасное дитя ужасного века?

— Так, дядь Вась, на мне реквизит, — чуть не плача пожаловалась девушка. — Казенный!..

— Ерунда. Забудь. Дождь важней!

Взяв девушку за руку, художник деловито вступил под дождь, словно это был теплый утренний душ. Наташа же издавала все звуки, на которые способна девичья гортань, разумеется, на предельной громкости… От басовитого паровозного гудка до ультразвуковых флейтовых трелей.

…За парным чаем с липовым медом и ванильными сухарями они сидели в махровых халатах до пят. На голове девушки белела чалма из скрученного полотенца. Румяное лицо без следов косметики сияло яблочной свежестью. Голос после активной вокальной тренировки стал звонким и мелодичным.

— Столько переживаний всего за несколько часов, — пропела она контральто, — это здорово!

— Друзья, — сказал поэт, — это знак свыше: Наташа сюда пришла — ой, неспроста. Что-то будет.

— Сереж, а что ты написал? Можно послушать?

— Не жмись, гений, — встрял Борис, — облистай народ поэзой.

— И правда, Сереж, побалуй нас, — кивнул Вася и занял место у нового белого холста, невесть когда поставленного взамен прежнего с эскизом «скандинавским, мясистым».

Сергей встал и профессионально побледнел. Затем потянулся сперва рукой, а потом всем телом куда-то вправо-вверх. Его чуть хрипловатый осмелевший голос взлетел туда же, отражаясь от апельсиновых стен упругим эхом. Поэт сразу изменился, стал ничьим, сильно вырос, а за его спиной словно выпростались мощные крылья. Он пел и стонал, внезапно переходил на шепот — и вновь взрывался раскатистым громом. То вдруг замолкал, устанавливая тишину, в которой громко стучали сердца, а кровь шумно струилась по жилам, — то снова обрушивался мощным приливом, будто океанская пенистая волна…

«…тридцать Первая любовь»

Посвящается Галине,

которая в 18 лет

вышла замуж за нищего

инвалида-художника

Мне говорили старые друзья: «И что нашел ты в этой мышке серой?» А я молчал, и сам не понимал, Что вышел за обычные пределы. Я изучил телесную «любовь» И был циничным, грубым и липучим. Но сердца лёд не растопил огонь, Зажженный Эросом, животным и дремучим. И вот явилось это существо! …Нечеловечески тиха и световидна, Как бабочка прозрачна и невинна, Как море неохватно глубоко. Как многое впитало и несло Такое хрупкое телесное созданье! И треснуло, расселось мирозданье, А сердце потеплело, ожило. О, сколько сладких мук я пережил, Ночей бессонных испытал круженье Пока сумел озвучить предложенье, Пока ответ обратно получил. Она была тиха и простодушна, Стояла близко — руку протяни. Но, лишь касаясь ступнями земли, Парила в иномирности воздушной. Встречались наши руки и глаза И опускались, будто от ожога. Я знал, что ты робка и недотрога — — в себе такого не подозревал. Ты освещала и преображала, Все, чего рука твоя касалась. Воздухом твоим легко дышалось, И вокруг тебя жила весна. Когда мы были вместе, всё вокруг Живое, гибкое — тянуло к нам ладони И солнце выходило из заслона, И ночью звезды завершали круг. Мы проживали день за целый год, Неслись недели, обгоняя свет. Минута, замирая, длилась век. И знали мы, что это ненадолго. … Она меня тогда впервые обняла, прижалась так, как будто умирала, и плакала, и руки целовала. Все объяснила и… к нему ушла. А я кричал ей вслед! А я вздыхал ей вслед. А я шептал ей вслед: «Хоть сердце и болит, Прости, любимая, что я …не инвалид!..»

— Только, чтобы написать такой стих, стоило родиться, — прошептала девушка, в полной тишине.

— О, несчастная! — прогудел Борис, но взглянув на Наташу, спешно пояснил: — …Девица та, что к Васькиному коллеге ушла. Уходить, так к прозаику! Красивому и подающему надежды…

— Сережа, это автобиографично? — спросил Василий, шмыгнув носом и промокая рукавом глаза.

— О чем вы! Бросьте препарировать тайну! — взревел чей-то голос, и все резко оглянулись. В дверях, опершись плечом на дверной косяк, стоял высокий блондин в элегантном белом костюме с мужественным загорелым лицом.

— Валентин! Брат! — хором закричали сожители.

— Вот решил соскучиться. Заглянул на огонек, и кажется не зря. Серега, если бы это для тебя что-нибудь значило, — сказал Валентин, шагая к поэту, раскрыв объятья, — я бы тебе белый «мерс» подарил за эти вирши.

— Если поэту машина не нужна, могу я получить, — заботливо предложил Борис.

— А теперь что-нибудь эдакое, родное! — сказал Валентин. — Чтобы душу согрело!

— Вот это я, Валь, тебе написал. Называется «Разговор с другом» — поэт опустил голову и задумчиво, немного нараспев прочитал:

Вино густое, как кровь, как эта июльская ночь, пью сегодня с тобою На теплом камне, где прежде сидели вдвоем и подолгу молчали. С тобою и только с тобой мне спокойно молчалось всегда. Зачем ты меня не учил жить без тебя и молчать без тебя? Славка! Не бойся, слышишь, друг, я не забуду тебя. Обещаю. В своей непутевой, пьяной жизни пустой не забуду тебя никогда. В чаду и безумном кружении дней не забуду тебя никогда, Потому что нет у меня никого и не было ничего. Ты один! Вот так… Так как ты, умела смотреть на меня только мать, пока я не вырос. Из глаз твоих лучилось тепло, тепло, которое так согревало. А ты шаркал рядом со мной, припадая на ногу с осколком, А ты сидел и молчал, — и тепло разливалось в душе. Ты отдавал мне последние деньги и жил непонятно на что, Ты не спрашивал о долгах никогда и прощал, забывая. Ты протягивал книги, хорошие книги, и тихо шептал: прочти. Диктовал ты мне письма друзьям и отцу: им будет приятно, пиши. Вино пряное, как слезы, пью и на небо смотрю, И звезды — ты их любил — стекают по скулам и бьют по груди. Славка! Почему твое сердце оказалось слабым таким? Ведь оно столько лет терпело ложь мою и боль от предательств моих. А теперь… как мне жить без тебя, когда не с кем молчать? И кто меня будет прощать, если я не прощаю себя? И кто, не ожидая взамен ничего, будет смотреть на меня Глазами, из которых струится тепло и светлая боль? И что теперь мне это вино без тебя, холодный гранит и могильный холм? Зачем прихожу я сюда, как побитый и брошенный пес? И как я забуду тебя, Славка, забуду твой взгляд, Когда прожигает он сердце мое до самого адского дна? Это ты? Мне стало тепло и спокойно. Это ведь ты? Ты пришел успокоить того, кто тебя предавал? Ты вернулся простить того, кто тебя убивал? Это ты. Я узнал. Мне стало легко. Это ты. Славка, прости!..

— О, эта баллада, Валентинище, не то что на «мерс», на «ламборджини» потянет, — пробасил Борис. — Я как и прежде готов получить его вместо брата!

— Умоляю, перепиши! — не обращая внимания на прозаическое вымогательство, сказал хозяин, крепко обнимая смущенного Сергея. — Вручную… Чтоб типа факсимиле! Когда разорюсь, я за него целое состояние выручу. Глядишь, до конца дней себя обеспечу.

— И не надейся, — успокоил его Сергей, — не разоришься.

— В этом-то вся и трагедия, — согласно кивнул Валентин. — Вдохновение любит смиренных, а деньги — дерзких. Батюшки!.. Экая дивная принцесса под убогими сводами нашей пещеры.