Дочь генерального секретаря
Шрифт:
На фоне почернелых домов кишит жизнь. Тогда еще квартал китайцы не завоевали, народец был тут всех цветов. Сбывает что-то с рук, сражается в наперстки, в три карты на картонке, толкует на углах о чем-то мизерном и темном, озираясь при этом, будто в планах налет на банк.
На этот "город" я обменял столицу сверхдержавы.
Je ne regrette rien.* Хотя название квартала на склонах холмов Менильмонтана звучало иронично и во времена, когда здесь родилась Эдит Пиаф. Тогда здесь еще жили французы.
* Я ни о чем не жалею (фр.)
В начале рю Туртий я покупаю пачку сигарет, в конце выпадаю в осадок и вытягиваю ноги в югославском кафе.
За немытой витриной - рю Рампонно с видом на мой дом. Катясь под уклон (советская газета еще напишет: "ПО НАКЛОННОЙ ПЛОСКОСТИ"), жизнь моя остановилась здесь.
Братья-славяне перевозбуждены. Кроме ругательств, я понимаю только, что в нашем квартале кого-то убили. Гашу окурок в алюминиевой пепельнице, допиваю кофе и выкладываю на мрамор три франка.
В окне на пятом этаже два силуэта - дочь и роковая женщина по имени Инеc.
Анастасия прыгает на шею:
– Папа пришел!
– Мы уже волновались, - говорит Инеc.
– Как было?
– Нормально.
Консервированная фасоль и размороженные бифштексы из родного супермаркета. Ничего нет вкусней. Инеc приносит бутылку "Кроненбура". Потому что в семье событие. Первый день Анастасия во французской школе.
– Что-нибудь понимала?
– Манже. Учительница показала на тарелку и сказала: "Манже".
Будет говорить на языке цивилизации. Хмельные слезы выступают мне на глаза.
– Иностранцев в классе много?
– Все иностранцы. Одна девочка японка. Но русская только я.
– А учительница?
– Француженка. Только не учительница, а метресс. Мама, мне холодно без трусов.
– Завтра получишь. Надо бы ребенку еще одни трусы, а то чуть что катастрофа.
– Хочу с сердечками. Которые в "Призюнике". А еще хочу, чтобы у меня был зизи. Хочу писать стоя, как мальчики.
– Она в школе так и сделала. Трусов при этом не снимая.
– Почему?
– Там вместо туалета дырка. А вокруг следы людоеда.
– Однажды в Париж приехал один американский писатель. У него тоже была дочь, и даже две. Он был знаменитый писатель, а они писались в трусы. Сортиры здесь не для девочек со вкусом.
– Еще есть девочка из Югославии. У ее папы с мамой кафе, которое напротив. Они богатые, но ее бьют.
– Видишь? Мы, хотя и бедные, не бьем.
– А почему мы бедные?
–
– В Москве не были?
– Нет.
– Зато в Москве у нас все было. Даже телевизор. Почему вы все оставили?
– Доедай.
– Не хочу. Я телевизор хочу...
Перед сном транзистор, который я нашел в мусоре на улице, сообщает, что в квартале Бельвиль шестью выстрелами из пистолета убит политэмигрант-журналист.
– Квартал у нас однако.
– И богатых убивают точно так же.
– Был бы хотя бы пистолет...
– Не Техас. Без разрешения не купишь.
– Можно и без. Мне на Блошином рынке предлагали. Но дорого, месяц жизни...
– Против государства защищаться невозможно. Висенте всегда говорил, что если он жив, то только благодаря Франко. Тому, что нет решения убить.
– То есть, быть фаталистом?
– Другого выхода нет.
Чувствуя себя безоружным, уснуть я не могу...
Мы с Мустафой купили сигареты и спиной к продавщице сняли со стеллажа журналы - он "Люи", я "Плейбой". Глянцевые страницы застлали мне глаза фактом свободы.
Картонки ждали нас у дверей табачной лавки. Мы приняли их на грудь и двинулись под мокрым снегом. Он снисходительно взглянул:
– У тебя от этого встает?
– Мустафа! В первые дни у меня даже на аптеки вставал.
– То есть?
– На витрины с рекламой.
– Там же груди одни.
– И тем не менее.
– А сейчас?
– Прошло. На аптеки...
– Пройдет и на журналы, - пообещал старик.
– И на фильмы пройдет.
Дочери у него работали в Германии, и хотя был он жилистый и сильный, но весь уже седой - даже волосы на груди.
– Может, - предположил я, - у тебя вообще прошло.
– У меня?
– Глаза, печальные по-библейски, вспыхнули гордым огнем.
– А вот в субботу сходим на Пигаль - давай? Там ты увидишь.
– Давай сходим.
Бригада мрачно курила в ожидании обеда.
– Ты бы зашил себе штаны, Алехандро, - сказал Мигель.
– А тебе, Мустафа, побриться бы не мешало. Как вы в таком виде на люди выходите? Не понимаю. Поэтому они нас и презирают. Из-за таких, как вы.
Игнорируя, Мустафа отвинтил пиво:
– Тома, русо!
– Надо следить за собой, - Мигель раскрыл наваху и вспорол багет. Иначе ничего у вас во Франции не выйдет. Так и останетесь неудачниками. А как вы думали? Во Франции самое главное внешность. Вот посмотрите на Али.
Мустафа огрызнулся по-арабски, всем видом выказывая, что е... нравоучения.
– Мигель, - сказал я, откусывая сэндвич.
– Давайте сходим на Пигаль, а? В субботу, всей бригадой.
– Куда?
Али с Васко засмеялись.
– На пляс Пигаль.