Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– У Васко?
– Ну. Тоже португалка.
– Ну и держался б с ней за ручки. Чего он с нами-то пошел?
– А поругался. Они знаешь какие, португалки? О, - Мигель выпятил губу.
– Еще серьезней, чем, Алехандро, наши с тобой испанки. У тебя с твоей до свадьбы было?
На мгновение я вспомнил Москву.
– А у тебя?
– Ха, - ухмыльнулся бригадир.
– Если б было, я еще подумал бы, брать мне ее или нет.
– Тем и заманивают, - сказал Мустафа.
– Когда поймешь, что ничего там нет, уже, брат, поздно...
– Но ты-то от своей
– Да уж "сбежал". Два раза в месяц деньги ей перевожу.
Мы не заметили, как миновали пляс Бланш и спустились на пляс Клиши. Где спохватились, но было поздно. Секс кончился, на нас смотрели обычные дома.
Мигель отвернул рукав.
– Наверное, пора.
– Чего?
– Да как-то оно...
– Ты обожди. Тут место одно есть. "Абатуар"* называется. Очередь, правда, отстоять, но только пятьдесят франков.
* "Бойня" (фр.)
– За что?
– Не за ночь, конечно.
– Да, - признал Мигель.
– Недорого.
– Дешевле только подрочить.
– Нет, - возразил я.
– В Венсенском лесу за двадцать франков могут отсосать.
– Откуда ты знаешь?
– Писатель один сказал.
– Русский, наверно?
– Ну.
– Я не писатель и не русский, - ответил старик-марокканец.
– Могу позволить себе и абатуар. Так как?
– Я вот что думаю, - сказал Мигель.
– Что Алехандро хорошо, сел в метро и прямо до Бельвиля. А нам с тобой до Сен-Лазара, там поезд ждать, да по Версалю полгорода пешком. Может, поехали? На пару будет веселей.
– Ты развеселишь, - иронически бросил старик.
– Все не одному.
– А потом? Ты в семью, а я?
– Ко мне зайдем, посидим.
– А потом?
– Потом, потом - заладил! Потом воскресенье будет.
– Не люблю я воскресений, - упирался Мустафа.
– Я как сейчас люблю. Когда кажется, что что-то еще будет...
Так мы стояли, глядя на пар, который срывался из решеток над станцией Клиши, а потом я пригласил их в кафе. И мы постояли еще, но в тепле и с пивом на медной стойке. Перед тем, как отправиться на Пигаль, мы оттерли бензином руки, но белая кайма под ногтями была уже несмываема, и я прятал руку от бармена. Потом я утер усы и вытащил конверт. Мигель перехватил запястье, я вырвался:
– Брось, я приглашал.
Разодрал конверт и вынул сотню. Потом собрал бумажки сдачи, взял блюдечко с мелочью и ссыпал в карман своей куртки. На прощанье Мустафа положил в него франк, который бармен смахнул: "Мерси!" - и перевернул это блюдечко из старинной темно-зеленой пластмассы с адресом на донышке и этим словом, отштампованным на сердце: Paris.
– Ладно, поехали, - сказал Мустафа.
– И деньги целы будут. Еще спасибо скажешь.
– При чем тут деньги? Просто никто мне не понравился. В следующую субботу вернемся, - сказал мне Мустафа, - тогда я тебе покажу.
– Ладно.
– Знаешь, какой я в молодости был? О! Я дерево однажды вые... Не веришь?
– Верю, - сказал я, не представляя, какие деревья могли быть в его пустыне.
– Конечно, я не тот, что в
– Здесь тоже неплохие, - сказал Мигель.
– Да ну, мариконы одни!
Мы допили, вышли и спустились в метро, где бригадир сказал:
– Не опаздывай в понедельник.
– Где ты был так долго?
– С ребятами прошелся.
– С какими?
– С сотрудниками.
– На Пигали, наверное, были.
– Точно.
– Надеюсь, ты шутишь?
– Успокойся, шери. Все о'кей. Мы просто прошлись по полям Елисейским. Примем душ?
Но Инеc была не в настроении. В душе я уснул.
Звонок раздается утром, когда еще темно. Пол ледяной. Я сажусь на корточки и беру трубку, левой рукой одновременно защищая яйца.
Это Палома, сестра Инеc. Из кафе напротив своей типографии. Кончает за "гинесом"* ночную смену. Сегодня, говорит Палома, она испытала самый сильный шок в своей жизни.
– В связи?
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Ну, будет сюрприз. Нет, как ты мог?
Она бросает трубку.
* Ирландское темное пиво.
Сияло солнце, но газоны в парке Buttes Chamont не таяли. Мы выдыхали чистый пар. Несмотря на перекуры, в конце концов околели и пошли домой. Перед книжной лавкой на рю Боливар выставлен стенд с воскресной прессой.
Вдруг Анастасия вырывается из рук.
– Это папа! Это папа!
Я повернулся - и подошвы как примерзли. Справа в широкополой шляпе был Джеральдин Чаплин, ниже Артур Кестлер с сигарой, а по центру рисованый портрет романтического красавца, пришибленного мировой скорбью. ЭКСКЛЮЗИВ шло над портретом - СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ ТРИДЦАТИ ЛЕТ ВЫБРАЛ СВОБОДУ ВО ФРАНЦИИ.
Почему же "советский"?
Я выдернул газету, развернул. Обрамлен был красавец текстом своего интервью, которое, обрываясь, продолжалось на третьей странице между снимками серьезного юноши и хохочущего Солженицына с всклокоченной бородой. Мэтр, так сказать, и ученик...
– Наконец-то напечатали, - сказала Инеc.
– Теперь ты защищен гласностью. Дай мне сигарету.
На углу я остановился.
– Мне надо выпить.
В кафе размотали свои шарфы. Подошел гарсон. Он посмотрел на меня, а я на Инеc, которая и заказала - апельсиновый сок, свежевыжатый, льда не надо и два кофе.
– И ан кальва, - добавил я.
Инеc посмотрела на меня и перевела:
– И рюмку кальвадоса.
* * *
Оружие в доме было. Еще в первый наш день в Бельвиле я нашел топор. Он лежал на кухне под раковиной, где темно и сыро. Защитившись гласностью, я выволок его, вытер тряпками, отскреб наждачной бумагой и взял с собой в постель.
– Не впадай в паранойю.
– Кто впадает?
Сверху мы навалили пальто, так что мне было тепло - исключая руку с топором, который лежал на полу. Когда лестница за дверью начинала скрипеть, пальцы сами сжимались у топора на горле. В перерыве между тревогами я отпустил его, чтобы согреть руку у нее под мышкой.