Дочь Ленина. Взгляд на историю… (сборник)
Шрифт:
КОЛОМБИНА. Телефон перестал звонить… Мы заживо похоронены.
ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Мы живы. Похоронена Революция. А как все начиналось! Троцкий – герой-любовник Революции. В черном фраке в Смольном объявляет о взятии Зимнего… Восторг, овации! А потом – ночь победителей. Он и Ильич постелили газеты прямо на полу, легли спать… В ту ночь в комнатах Смольного спали на стульях остальные вожди Революции, нынешние преступники. Всех извел Усатый…
САНСОН. И про себя не забудь.
ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. В обмотках красноармейца, в солдатской шинели стою на трибуне. Объявляю низложенным буржуазное Искусство! (Кричит.) «Да здравствует гражданская война в театре! Да здравствует Великий Октябрь Искусств! Даешь мировую Коммуну Искусств!..» И с красным знаменем в руках я шел с молодыми актерами захватывать буржуазный театр… Но Блок сказал уже в двадцатом: «Революция превратилась в грудную жабу». Я ругался, кричал на него, а он… Он никогда не спорил, просто молча слушал… (Кричит.) Но это
В окне появляется лицо Маляра.
МАЛЯР. Ни *…я ты не понял – она по-прежнему в цвету, горькая наша Революция. Я отца за нее расстрелял, крест с колокольни сбросил. Думал – сыта. Ан нет – еще требует! Дочь помещика… Мы ее усадьбу сожгли – она только смеялась. Эсерка знаменитая. «Семя, – говорит, – чтобы прорасти, должно истлеть… Россия старая истлеет и расцветет царством духа». Красавица была… Любить мне себя позволяла. Я сам попросился ее расстреливать, чтоб ей не так страшно было… Я ее спросил: «Горестно тебе будет умирать?» А она ответ ила: «Горестно не умирать. Горестно, что Термидор победил». – «Кто он такой, этот Термидор?» – спрашиваю. А она смеется. Ничего не ответила и пошла к стенке. Туфли сняла… Говорит: «Девушке своей передай… Хорошие туфли, дорогие…» (Режиссеру М.) Когда поведут расстреливать – не забудь охраннику сапоги подарить, хорошие у тебя сапоги, дорогие… Великая война грядет. Мир пролетарским станет. Язык общим станет. ГОЛОС РЕЖИССЕРА М. Матерным.
МАЛЯР. Пролетарским… Нет, пока кровушка вокруг течет, Революция продолжается! Вот только кто этот Термидор? Кто таков?
САНСОН. Это я, палач Сансон, который приходит позаботиться о вас – обо всех, кто участвовал… Убираться за Революцией приходит. (Смеется.)
Загорается свет в квартире Режиссера М.
РЕЖИССЕР М. Плохо спал. Не дает покоя пьеса, которую я придумал.
ЖЕНА. Какая пьеса? Телефон молчит – будто заживо похоронены. И эта странная люлька с маляром, которую вчера подвесили под нашими окнами.
РЕЖИССЕР М. Пьеса о палаче Сансоне. Он был палачом во времена Французской Революции и написал записки о своих казнях. Сегодня ночью я его видел.
ЖЕНА. Кого?
РЕЖИССЕР М. И как подходит эта пьеса для эстетики нового театра! Запиши… «Нынче, когда мир сорвался с петель, когда милионнопалая рука войн и революций схватила человечество за горло, на всех театрах старой конструкции надо повесить замок. Кулисы, декорации – на помойку… Нужно строить театры со взбесившейся сценой… Сцена должна нестись на рельсах вдоль рядов зрительного зала. И, как бы сошедшая с ума от скоростей века, вырываться из зала прямо на улицу… Такая сцена станет телегой – мчащейся на гильотину телегой палача Сансона».
ЖЕНА. Какой палач? Какая, к шуту, сцена?! Мы гибнем! Напиши письмо Хозяину, умоляю! Я уверена: он хочет, чтоб ты ему написал… Он хочет заступиться… Ты единственный великий режиссер Революции… Все вокруг говорят: он тебя примет. Но ты упрямо не желаешь…
РЕЖИССЕР М. Приговоренный к смерти после ухода из камеры Великого Инквизитора… находит ключ от камеры. Видно, Инквизитор в раже пытки его обронил. Приговоренный открывает дверь камеры, и начинается его путь по подземелью на волю. С невероятными приключениями доходит до выхода… Он уже чувствует воздух воли, напоенный запахом цветов, когда попадает в объятия великого Инквизитора! И понимает: это была всего лишь последняя пытка – пытка надеждой. Так и Усатый – он оставляет нам эти последние часы для испытания надеждой… Кстати, маляр мне тоже приснился… Старый театр. Звук сорвавшейся бадьи. Туман над озером. Чайка… А тут кровавая телега, но… Но если когда-нибудь будут ставить эту пьесу о палаче – никаких сантиментов. Перед началом пусть соберут актеров и скажут: «Эврипид и Фриних, соревнуясь, написали пьесу, изображавшую гибель какого-то греческого города. Пьеса Фриниха была так скорбна, что зритель не мог удержаться от стенаний и слез. И тогда греки изгнали его из города. Ибо его искусство было не очищением, а эксплуатацией сострадания зрителей. Комедия – лучший рассказ о человеческом ужасе…» Чехов был очень веселый… Забавно слышать о нем, что он «такой печальный». Он все время хохотал! С ним невозможно было разговаривать… (Хохочет.) Комедия о Палаче… Человек особенно смешон перед гибелью. Ты знаешь, я рад, что написал эту пьесу… Мне будет, что представить в камере… и, главное, – с кем беседовать… Беседы с палачом. (Смеется.) Итак.
Действие первое – Канун Галантной Революции
В центре сцены следует установить королевскую карету: все персонажи в этом действии выходят из нее. И вокруг кареты идет бал… которым и была тогда жизнь. «Кто не жил в восемнадцатом веке, тот вообще не жил». Бал… Но никакой массовки. Лишь в зеркалах – игра свечей, горящих в гигантских канделябрах. Отражаются, двоятся кружева, воланы, ленты, мерцают бриллиантовые пуговицы, фалды расшитых камзолов, обнаженные плечи… Поток драгоценностей слепит в зеркальной стене… Но во втором действии бальная зала окажется (смеется) эшафотом… Выходит, они танцевали, занимались любовью на гильотине. А пока – бал. Однако одна из стен бальной залы уже увешана мечами. И на фоне мечей появляется он – палач Шарль Сансон. Он поднимает гусиное перо и пишет – прямо по воздуху.
САНСОН. Замогильные записки… Меня уже не будет, но из-под земли я буду говорить в них с вами. У меня в доме есть секретная комната – сердце нашего дома. Здесь висят родовые мечи. Должность палачей – наследственная, передается от отца к сыну. Когда-то мои предки, благородные дворяне, участвовали в крестовых походах. Мой прапрадед – Шарль Сансон де Лонгеваль. Меня назвали в его честь – Шарль был великий воин, но великий мот. Он впал в большую бедность. И хитрецу пришла в голову идейка. Палачам всегда прекрасно платили, но должность эта – наследственная, передавалась от отца к сыну. Шарль узнал, что старик-палач в Реймсе не имеет сына. Ха-ха! Зато имеет дочку-толстуху – рукой не охватить. Но зачем охватывать одной рукой, если у вас их две? И сукин сын обхватил – женился. А после смерти ее папаши стал палачом Сансоном Первым… Силен был, как бык – о его ударах мечом гремела слава! Его переманила столица. Мой дед – Сансон Второй – уже палач города Парижа… Он умер внезапно, когда сыну исполнилось семь… Но если умирает отец, палачом становится сын, неважно, сколько ему лет. И бабушка сказала мальчику: «Теперь тебе нужно туда. Таков закон». И отец – маленькая кукла, наряженная в костюм палача, – стоял на эшафоте. Ибо без присутствия палача казнь считается незаконной – попросту убийством… И, хотя во время его малолетства головы рубил другой, ужас вошел в маленькое сердце. В молодые годы его разбил паралич. Так пришел мой черед встать на эшафоте… С детства я привык видеть ужас и отвращение на лицах людей. Но я, Сансон Четвертый, презирал их. Я стал первым Сансоном, который гордился своим делом… Я с детства приходил в эту нашу комнатку гладить клинки мечей… Я говорил себе: «Эти негодяи смеют нас презирать… За что? Разве мы придумали законы, наказывающие смертью? Их придумали они – проклятое человечество». За пару последних столетий кого мы только не убивали – к восторгу тысячных толп! Еврея – потому что он не христианин, христианина – потому что он протестант, католика – потому что стал атеистом… Нам приказывали – и мы убивали! Но людям мало убить, им надо всласть помучить во время казни. Смерть на кресте – древнейшая из мучительных казней. Недаром Господь избрал её Сыну для искупления наших грехов… Но и это еще не худший вид смерти. Придумали сдирать кожу живьем, варить в кипятке, сажать на кол… И венец мучительных наказаний – четвертование. Мне никогда не забыть, как отец четвертовал несчастного Дамьена, покушавшегося на короля… Как Дамьен с невыразимой грустью смотрел на свои руки и ноги, раздавленные во время пытки… После чего его привязали к четверке лошадей, и кони, рванувшись в четыре стороны, разорвали его… Когда несчастный умер, он оказался совсем седым. Но седым стал и мой отец. О, изобретательное проклятое человечество!
С юности я знаю: единственно гуманные люди на этом свете – мы, палачи. Ибо мы, как могли, ограничивали жестокость наказания. Мы даже придумали милосердную хитрость: при сожжении несчастных на костре багор с острым концом для перемешивания соломы мы ставили точно против сердца осужденного и следили, чтобы при разжигании костра багор падал и убивал приговоренного до начала огненных мук… Так прадед поступил с Жанной Д’Арк… И это мы стараемся ободрить на эшафоте распоследнего злодея – перед тем, как занести над ним меч… Но и этого всего людям мало… Они позаботились, чтобы неравенство в жизни осталось и в смерти. Виселица предназначалась для простолюдинов, а дворян мы убиваем мечом. Как они великолепны, наши мечи! Как играет на них солнце! И на каждом вырезано одно слово: «Правосудие». (Целует мечи.)
Итак, в отличие от своих предков, я всегда выходил на улицу с высоко поднятой головой… Я знал: люди презирают нас, потому что боятся. Тотчас вспоминают то, о чем стараются забыть, – о смерти. Ибо от нас исходит ее истинный запах – тончайший аромат плачущей души, убегающей в вечность. Он навсегда – в нашей одежде, он впитывается в кожу. Работа у нас опасная. Отца разбил удар после того, как однажды он увидел некое облачко, вылетевшее из тела, – душу! К счастью, за все десятилетия на эшафоте я такого не видел. Ибо как исполнять людские законы после этого?
В конце века все мои многочисленные братья разъехались в разные города. Они рубили головы в Реймсе, Орлеане, Суассоне, Монпелье, Дижоне… И когда мы сходились у отцовского стола, слуга почтительно называл нас по местам службы – месье де Реймс, месье де Орлеан… Смешно, но эти домашние прозвища вскоре стали официальными. Так я стал именоваться месье де Пари… Братья уже тогда обзавелись женами – дочерьми провинциальных палачей. Но я не спешил жениться. Ибо мне не нужна была женщина. Мне нужны были женщины, очень много женщин.