Дочь лодочника
Шрифт:
Малёк вернулся с ножом для овощей и белой простыней под мышкой. Нож отдал Миранде, а простыню расстелил на досках между двумя женщинами. Затем высыпал кукурузу из ведер и собрал початки в широкую миску, которую также отдал Миранде. Она коснулась его предплечья и сказала жестами: «Загляни в мой колчан».
Он заглянул. Внутри лежали три свернутых комикса.
– Ты его балуешь, – сказала Искра.
Усевшись на ступеньки крыльца, мальчик открыл первую книжку и увидел охваченный штормом океан и жуткое морское чудище, вырывающееся на поверхность. На его спине, распахнув рот в диком крике, вытаращив огромные безумные
– Мелкий, – позвала Искра грубо.
Миранда дернулась, будто старуха всадила в нее крюк.
– Иди охоться. Нам мясо нужно. Потом почитаешь свои книжки.
– Я с ним пойду, – заявила Миранда, убирая миску с колен.
– Останешься, – приказала Искра, кладя початки на колени передника шишковатыми пальцами. – Я сама не справлюсь.
Миранда показала Мальку: «Я буду здесь, когда ты вернешься».
Мальчик заткнул комикс за пояс джинсов, где уже торчала книжка с картинками, и исчез за углом лачуги.
– Вонь от него несусветная, – пробормотала Искра. – Стоит ему летом зайти в дом…
– А мне запах нравится, – сказала Миранда.
– Он каждую ночь припирается спать на полу и сворачивается перед печкой, как пес.
– Он не спит на своем дереве? В чем дело?
Искра пожала плечами и плюнула в свою банку:
– Может, сны дурные. Сама спроси.
После этого они занимались кукурузой молча. Ставили каждый початок, срывали рыльца, шелушили, потом Миранда разрезала их лезвием. Женщины раскачивались на стульях, а те им уютно скрипели. Этот ритм был знаком им много лет: вместо слов – дело, и из бессловесных усилий в этом деле – будь то лущение свежего гороха или потрошение рыбы – старуха и Миранда выработали причудливый семейный язык.
По мере того как дневной свет набирал силу за растущими вниз по склону деревьями, Миранде являлись воспоминания, точно обрывки лихорадочного сна: вода, принесенная из колодца, лилась на горячие камни в низенькой грубой лачуге; теплый пар плясал в свете фонаря на балках под крышей бани; Миранда, укушенная змеей, тряслась, сжимая решетчатую скамью на камнях, ощущая терпкий сухой вкус палки во рту; ведьма рядом с ней походила на пастора за крещением в реке, грубыми руками промывала раны, водя тряпкой, выжатой в кедровом ведре; и слова, которые Миранда не понимала. Ворчала и шепталась. Приходила и уходила. И так всю ночь.
Ее первое отчетливое воспоминание, без бреда: она очнулась на полу рядом с печкой, завернутая и взмокшая под кучей оленьих шкур. Левая рука опухла, перевязанная полосками ткани. Лампа, стоявшая по центру стола, излучала оранжевый и маслянистый свет. Она села, шкуры сползли на пол. Она поняла, что была голой, и подтянула их. Из открытой двери спальни доносился старухин храп – мощный и трескучий, как звук падающего дерева. Что-то шевельнулось в хлебной миске, в свете лампы заиграла тень: тянулась ручка с растопыренными пальцами, а между каждым пальцем была мягкая вееровидная перепонка, похожая на крошечный парус. Миранда встала, прикрываясь оленьей шкурой, и комната накренилась. Левая рука горела и не сгибалась. Правой она ухватилась за стул, чтобы удержать равновесие.
В продолговатой миске лежал ребенок. Его круглые щечки были пепельного цвета, лоб бугрился, а вся голова казалась бесформенной глиняной шишкой. Но глазки, выглядывавшие из-под надбровных дуг, были сосредоточены. Перепончатые пальчики сжимались и разжимались, а Миранда, не в силах удержаться, протянула правую руку и позволила ухватить себя за указательный палец. Когда младенец ее коснулся, она что-то почувствовала – словно произошел некий обмен, передалась энергия, от него к ней, а от нее к нему.
Ведьмин голос заставил ее встрепенуться.
– Он особенный.
Миранда повернулась и увидела в проеме старуху в тонком, чайного цвета халате.
– Но не для пастора, – сказала Миранда.
– Да, не для него.
– А мать, она?..
– Умерла.
Миранда сглотнула ком в горле и снова посмотрела на дитя в миске.
– Хирам? – Она почувствовала, как горячие слезы заструились по ее щекам. – Он?..
Миранда услышала скрип половиц и повернулась, ожидая увидеть, что старуха подходит, чтобы ее утешить, поддержать, обнять, прижать ее щекой к своей груди, но вместо этого увидела лишь, как старая ведьма затворила дверь спальни и отступила. Щеколда звякнула громко и бесповоротно, будто само прошлое закрылось навсегда.
Миранда поставила последний кукурузный початок в миску и сняла с него зерна.
Искра подалась вперед, сидя на краю своего кресла. Коснулась поясницы, напряглась. Рука у нее дрожала.
– Баба? – обеспокоилась Миранда.
Искра покачала головой:
– Я просто старая, на хер.
Миранда нашла в шелухе жирного черного червячка, который цеплялся за еще зеленые листья. Затем выдернула его грязными ногтями.
– Удачи, – пожелала старуха, беря из корзины очередной початок. – Иди порыбачь на него, может, что и поймаешь.
Миранда положила червяка в нагрудный карман своей ковбойской рубашки – та когда-то принадлежала Хираму, края манжет и подола уже истерлись. Она ощущала крошечное создание сквозь ткань, оно было легкое, как желудь. Миранда приложила лезвие к кончику початка, придавив большим пальцем, и провела ножом вдоль ствола. «Шелуха, початок, пища и достаток». Этой поговорке ее научила Искра. Миранда присмотрелась к кукурузе у себя в руках. Она слишком усердствовала с рыльцами, и ее руки пропитались соком от лопнувших зерен. Вдруг яркий полдень показался ей не таким ярким, а леса вдалеке – близкими и опасными.
Она подумала, как ни странно, о Куке. О пистолете, который он ей дал. И который лежал теперь, запертый в старом ящике, где ее отец когда-то хранил снасти.
– Все меняется, на реке? – спросила Искра тихо.
Вот она, странная, невероятная старухина способность чувствовать, о чем думает Миранда, будто существовала невидимая паутина, позволявшая улавливать ее настроение. «Пора уже к этому привыкнуть», – подумала она про себя.
– Возможно, – ответила Миранда вслух.
– Все везде меняется, – сказала Искра, занимаясь кукурузой обеими руками, но сама глядя за перила крыльца, на поросший кудзу холм и линию деревьев за ним.