Дочь любимой женщины
Шрифт:
– Надя! О господи... – воскликнул знакомый низкий голос.
Водителем была Полина. Выскочив из машины, она бросилась к Наде, подхватила за талию и запястье.
– Ты цела? Что ж ты под колёса-то бросаешься?! А если б я ещё и тебя... – Её голос оборвался, и она до боли стиснула запястье Нади.
Да, эта тигриная харизма в жизни ощущалась во сто крат сильнее, чем на фото – окатывала упругой волной, кралась на могучих лапах и сбивала с ног одним ударом. Но эти «голубые испанские глаза» смотрели на Надю... снизу вверх. Вся эта тонна обаяния золотоискателя-первопроходца умещалась от силы в ста шестидесяти сантиметрах роста. Как потом выяснилось – даже в ста пятидесяти семи. Надя со своими ста семьюдесятью тремя смотрелась рядом с ней просто каланчой. И откуда только брался этот голос – сильный, иногда резкий и властный, а иногда – с чувственной обволакивающей хрипотцой?
– Я в порядке, – пробормотала девушка.
– Сядь-ка.
Полина
– Извини, что я без звонка. В походе телефон угробила – а там твой номер был.
Ключи звенели в дрожащей руке. Наконец Надя справилась с замками, и они вошли.
– Чай будете? Или, может, вы пьете кофе? – Голос звучал бодро, но ещё подрагивал после столкновения.
– Честно говоря, я такого страху натерпелась, что не отказалась бы от чего-то покрепче, – со смешком ответила Полина. И добавила: – Шучу. Я за рулём не пью. Что сама будешь, то и мне налей.
«Если б я ещё и тебя...» – эхо этих слов Надя озадаченно гоняла мячиком в своей душе от стенки к стенке, вслушиваясь в отзвуки и пытаясь угадать концовку. Почему «ещё и...»? Крутой кипяток, заливая сухие скрученные листья чёрного чая, распространял крепкий аромат. Кто стоял там, рядом с ней, в этой фразе? Из облачка чайного духа проступила мамина фигура, и горло Нади набухло солоноватым комком.
– Ты считаешь меня бездушной сволочью, я знаю, – резко и прямо, без предисловий, вдруг начала Полина. – Так поступить с любимой женщиной может только бездушная тварь – не простить её и свести в могилу. Ведь так?
– Я не винила и не виню вас в её смерти, – пробормотала Надя. – Мама умерла от рака.
Чашка выскользнула из задрожавших пальцев, но не разбилась: Полина поймала её у края стола.
– Да брось, – усмехнулась она с льдистым блеском в глазах. – Винишь, конечно. Да, по официальной версии, её убийца – рак. Но в душе убийцей ты считаешь меня.
Жутковатая это была улыбка, от которой у Нади по жилам будто жидкий азот растекался, замораживая её нутро в считанные мгновения. Пожалуй, иметь Полину врагом было бы опасно. Это всё её тигриная пластика в каждом движении, мягкая сила хищного зверя в её походке – миниатюрного по размерам, но свирепого. Рысь с мощью дюжины тигров.
– Я ничего плохого не хочу сказать о твоей матери. Я просто хочу, чтобы ты посмотрела на всё это и моими глазами. Когда мы встретились, она была чуть младше, чем ты сейчас. Первая красавица в институте. За ней и парни бегали – спортсмены, высоченные красавцы. Ну, а я кто такая? Пигалица, метр с кепкой в прыжке – вообще ни о чём. Да ещё и... одного с ней пола. – Полина горьковато усмехнулась, тронула изящный, коротко остриженный затылок. – Ну, я и решила тоже стать спортсменкой: думала – может, девушка моей мечты хоть посмотрит разок в мою сторону. Выбрала альпинизм. Говорили, что я поздновато им занялась, но, как показала жизнь, учиться никогда не бывает поздно. На летних каникулах мы с однокурсниками пошли в поход – с палатками, с гитарами, с песнями у костра. Романтика, свежий воздух, природа, всё как положено. Вот в этом-то походе у нас с твоей мамой всё и случилось. Ночью в палатке... первый раз. Утром она встала как ни в чём не бывало, смеялась, шутила с ребятами, а я была как пыльным мешком стукнутая. Не знаю, поймёшь ли ты это чувство... когда смотришь на женщину и знаешь, что она – твоя. Что каждый сантиметр её тела этой ночью был в твоих руках. Вся твоя, вся до последней реснички. А ты у неё ещё и первая... В том смысле, что она была невинная. Эти здоровенные лоси только слюни пускали и мечтали проложить туда тропинку, а я их всех обскакала. Первооткрывательница, так сказать.
Надя, ощущая сухой жар щёк, разливала чай. Неловкость, будто она подсматривала в замочную скважину, наполняла нутро чем-то тугим, скользким, колени ослабели, руки подрагивали.
– Вот... Пейте, пока горячий.
Получилось глуповато, скомканно, не к месту. Полина ничего не сказала, лишь поблагодарила кивком, отпила глоток.
– И вот эта самая девушка, которая потеряла девственность не с Лёхой, а со мной, вышла замуж за Лёху, – с этой опасной, холодно-тигриной усмешкой-оскалом продолжила она. – Мне было больно – так, будто я сорвалась в пропасть и переломала себе все кости. Вот как мне было больно!.. Ты права, девочка, назвав меня дурой... Дура я и есть – потому что её любила. Любила даже после того, как она прислала мне свадебную фотографию, будто я – просто институтская приятельница, подружка, с которой делятся событиями личной жизни, а не человек, которому она клялась в вечной любви и с которым – уж прости за такие подробности – спала. А дальше – семейная фотка: она,
Надя вздрогнула, как от жгучего удара плетью по спине. Да, опасно иметь Полину врагом. Пусть не тигр, пусть рысь, но и рысь может впиться в глотку. Она поёжилась, невольно отодвигаясь, а Полина усмехнулась – то ли слегка презрительно, то ли горько.
– Нет, не получилось у меня ненавидеть. Перед теми, кого я люблю, я беспомощна. Если любимой женщине зачем-то надо меня убить – я и пальцем не пошевельну, чтобы защититься. Наоборот, подставлю шею – на, режь меня, дорогая, если тебе так надо. Только, ради Бога, сама не порежься, ножик-то острый! Ну, вот твоя мама и резанула... Воткнула ножик мне в сердце второй раз – восемь лет назад. Поманила – и опять на попятный. Вот после этого во мне что-то и сломалось... Что-то умерло. Уважение к ней умерло. Ты не представляешь себе, как это дико – презирать и любить одновременно! – Полина почти прорычала эти слова, скалясь совсем по-рысьи, и в её глазах горели эти опасные огоньки, которые заставляли держаться от неё на почтительном расстоянии. – Как бы тебе сказать... У меня было из кого выбирать. Знала я прекрасных, восхитительных, смелых, достойных поклонения девушек, а всё равно побежала к ней, стоило ей только меня позвать. Прибежала и прильнула к её ногам, как преданный пёс. Глупый пёс, который не помнит жестокости и прощает все пинки за единственное ласковое слово. Вот такая она бывает сука – любовь.
С каждым её словом в горле Нади вскипало солёное возмущение. А к концу оно уже лилось из глаз тёплыми ручьями.
– Не смейте так говорить о маме! – вскочила она из-за стола. – Тем более, что её... уже нет! И она не сможет вам ответить... Даже если мама причинила вам боль, она её уже искупила стократно! Вы видели, как она умирала? Нет? А я видела! Я каждый день смотрела, как маленькая её частичка умирает, как её становится всё меньше и меньше... И я ничего не могла сделать, ничем не могла ей помочь! Болезнь убивала её по капле, она разрушала её, отнимала у неё жизнь понемножку, но как жестоко она это делала, какую боль причиняла! Всё ваше падение в пропасть перед этим – ничто! Мама перенесла триста шестьдесят пять таких падений – ровно столько дней болезнь её убивала, ровно год. Никто не заслуживает такой смерти, никто! Она умоляла врачей, чтоб её усыпили уколом, как усыпляют животных, но это – незаконно, никто ей такого укола не сделал бы. И она мучилась до конца! И если вы посмеете сказать хоть одно грязное и неуважительное слово о ней, я вас... я вас...
Что бы она сделала? Вызвала на дуэль? Размазала по стенке? Немота священного негодования закрыла доступ к словам. Под конец этой речи она уже ничего не видела от слёз. Небольшие, но очень сильные руки обняли её так крепко, что она при всём желании не могла вырваться – брыкалась, но объятия сжимались всё туже от каждой её попытки. Надя не открывала глаз, но чувствовала дыхание на своей щеке и тонкий шлейф холодного мужского парфюма.
– Тш-ш-ш... Всё, всё... Надя... Наденька, солнышко... Всё, не надо. Я не могу сказать ни одного грязного слова в адрес твоей мамы. Просто не могу, потому что я её люблю. – Пауза, и в голосе Полины провибрировала ласковая хрипотца – будто звериная мягкая шубка коснулась сердца. – Знаешь, даже когда ты меня ругаешь и костеришь на чём свет – это звучит как музыка... Твоя мама так не умела. Ты – как она, только лучше. Во много раз лучше. Потому-то мне и так страшно было идти к тебе... Я боялась, что увижу её в твоих глазах, не сдержусь и... И ляпну что-то дурацкое. Или сделаю что-нибудь, что тебя ранит. Так и вышло. Так и получилось... Но меньше всего на свете я хотела бы тебя ранить или обидеть. Ты – дочь моей любимой женщины, и этим всё сказано. Ты – её кровь и плоть, её продолжение... У тебя её глаза и такая же власть. Власть твоей мамы я попыталась с себя сбросить... Кончилось это тем, что мы с тобой остались без неё. Больше я этой ошибки не повторю, потому что не хочу потерять ещё и тебя. Я сделаю всё, что ты скажешь. Всё, что ты захочешь. Прикажешь умереть – умру. Это нетрудно, альпинизм – опасный спорт, возможностей отправиться к праотцам много. А велишь жить – выживу, выберусь из любой пропасти, с того света вернусь. Всё, что я не сделала для неё, я сделаю для тебя.
Вот оно – то самое «ещё и...» Догадка Нади оказалась верной, и сейчас её слёзы были уже другими. И она уже не вырывалась из рук Полины, а тихо всхлипывала, обняв её в ответ.
– И что... были у вас женщины, которые... достойны поклонения? Достойнее, чем мама? – спросила она, с усталой, измученной горечью кривя губы.
Прохладно-голубые глаза смотрели на неё без насмешки, серьёзно, с какой-то обречённой нежностью.
– Были... прекрасные. Замечательные женщины и девушки. Я ведь живой человек и мне хочется... тепла. Но у меня с ними ничего не вышло. Не сложилось, какими бы тысячу раз прекрасными они ни были.