Дочь палача
Шрифт:
— Разумеется, это будет лучше всего.
— Спасибо! Спасибо вам всем, — растроганно произнесла Хильда. — Вы так добры…
Ей пришлось взять себя в руки, чтобы не расплакаться. Сердце ее билось при мысли о том, что Андреас проводит ее до самого Элистранда. А это неблизкий путь! Несколько миль.
Стоя в дверях, Матильда сказала:
— А теперь прошу к столу. Хильда угощает. Мы не должны забывать в печали о том, что Хильда приготовила угощенье специально для Андреаса и Маттиаса. Так что они пользуются правом первыми пробовать все, что на столе.
Ее веселые слова
«Самая трудная в жизни доля — никогда не иметь права на счастье», — подумала Хильда.
До этого она не знала, что такое счастье, да и теперь не могла подобрать для обозначения этого подходящие слова. Мысль о судьбе отца действовала на нее удручающе. Но больше всего ее удручала мысль, которую она не осмеливалась додумывать до конца: она чувствовала облегчение, освободившись от этой бесконечной обузы, которой был для нее отец: обузы для ее чувств, разума, воли к жизни.
И ощущение этого облегчения оказалось вынести труднее всего.
Было удивительно снова попасть домой. Она вышла из кареты, Андреас подал ей руку. От прикосновения его крепкой руки по телу ее пробежал озноб. Она не решалась смотреть в сторону амбара, сама не зная, почему. Что она боялась увидеть там? Быстро, чтобы не заставлять его ждать, она собрала все, что было ей нужно: свою кружку, куклу, которую сшила ее мать, чистую одежду, красивое деревянное ведерко, приданое матери…
Она медлила возле отцовской шкатулки с деньгами.
— Ты должна взять это, — сказал Андреас, видя ее нерешительность. — Ты сполна заслужила это. Ведь ты не получала ни гроша за все, что делала здесь?
— Никогда, — призналась она, беря шкатулку. Хильда знала, где лежит ключ. — Нет, нет! — испуганно воскликнула она, открывая ее. — Он был так богат!
Андреас подошел поближе.
Хильда считала монеты.
— Один, два, три… почти четыре риксдалера.! [2] Что мне делать с ними?
2
Риксдалер — серебряная монета в старой Норвегии, крупная денежная единица.
Он улыбнулся. Четыре риксдалера! Бедная девушка!
— Имея их в запасе, ты будешь свободнее чувствовать себя, — пошутил он. Но она была серьезной.
— Нет, я не могу… Значит, вы берете меня к себе из-за денег?
— Милая Хильда, эти четыре риксдалера произвели на тебя слишком большое впечатление — и это сумма немалая. Но богатой ты вряд ли стала. И я знаю, что тебя берут не ради денег, ты представляешь ценность сама по себе.
Ах! Это сказал он! Щеки ее залились румянцем, в голове зашумело, в глазах потемнело.
— А теперь заберем животных, — деловито сказал Андреас, — ты возьмешь кур и кота, а я займусь коровой.
Она снова пришла в себя.
— Да, конечно… — пробормотала она, выходя из дома.
На обратном пути, сидя в карете, она так развеселилась, что болтала без умолку.
— Я не знаю, радоваться мне или грустить, покидая свой дом, — сказала она. — Мне, конечно, грустно, но я не хочу возвращаться. Я нервничаю, направляясь в чужой дом, и в то же время это так чудесно! Я бы не решилась остаться здесь на ночь.
— Конечно, я понимаю. А завтра после обеда ты снова приедешь сюда.
— Да, — тихо ответила она.
— Твоя мать была хорошей женщиной? — осторожно спросил Андреас.
— О, да! Она была образованной и научила меня читать и писать, она рассказывала мне сказки, от нее я узнала историю…
Ее слова опережали друг друга, лились сплошным потоком, она хотела рассказать ему обо всем сразу: после многолетнего молчания у нее как будто открылись все шлюзы. Так что Андреасу оставалось только молча сидеть и слушать. За ее рассказом о матери и последующих годах жизни с отцом ему виделись одиночество, тоска и отчаяние. Хильда, конечно, ничего не говорила об этом, она просто поверяла ему свои скудные, нищенские переживания: о звере, чуть не откусившем ей руку, о зимнем шторме, который чуть было не снес крышу дома, о людях, проходивших мимо…
Андреас остановил коня.
— Ну, вот, мы в Гростенсхольме.
При виде красивого дома она очнулась от своих воспоминаний.
— Уф, как я заболталась, — произнесла она, краснея.
— Мне было приятно слушать. Смотри, вон идет Маттиас. Ты останешься здесь, а я спущусь с животными в Элистранд.
— Я тоже могу пойти.
— Тебе нужно сегодня отдохнуть. Это был долгий и трудный для тебя день. Увидимся.
Опустошенная, она стояла на дороге, глядя, как удаляется карета, к которой была привязана корова.
— Добро пожаловать в Гростенсхольм, Хильда, — с улыбкой произнес Маттиас.
Она рассеянно взглянула на него. Кто это? Ах, да, доктор Маттиас Мейден. Его взгляд действовал на нее успокаивающе. Улыбнувшись, она пошла с ним к дому.
Он сказал: «Увидимся». Хильде было теперь чем жить.
В доме она познакомилась с Лив, Таральдом и Ирьей — в такой огромной комнате, в которой поместилось бы двадцать ее избушек!
«Почему не все люди так добры и прекрасны душой?» — восхищенно думала она. До этого ей встречались лишь злые. Теперь же перед ней была сама доброта. Может быть, это потому, что умер ее отец? Или они такие всегда?
К примеру, эта по-настоящему благородная пожилая дама. Бабушка господина Маттиаса. Найдется ли еще такое же красивое старое лицо? Тепло жизненной мудрости в глазах. Морщины, свидетельствующие лишь о радости и приветливости. Невозможно угадать ее возраст, потому что ее манеры и движения настолько искренни и моложавы.
Или его родители. Изящный отец, стремящийся казаться более властным, чем он есть на самом деле. Мать, настолько преисполненная любви и заботливости, что Хильде она показалась даже приторной. Тем не менее, эта женщина была по-своему красивой. Несмотря на разницу в общественном положении, Хильде было хорошо в их компании. Она ужасно стыдилась того, что так несдержанно болтала перед этим с Андреасом. Но это вышло само собой, она ничего не могла поделать. И он не разозлился — во всяком случае, она этого не почувствовала.