Дочь солнца. Хатшепсут
Шрифт:
Он испустил долгий удовлетворённый вздох и вышел наружу, велев себе не забыть навесить несколько последних дверей. Как только двери окажутся на месте, никто не узнает о его чудовищной дерзости. Сенмут, улыбаясь, спустился по пандусу и направился в карьер. Он живо — даже чересчур живо — представлял себе, что будет, если Хатшепсут когда-нибудь узнает его тайну. Но когда Шесу станет Осирисом в Западной Земле, она не будет сильно гневаться, если увидит, что он, как обычно, стоит у её трона. А даже если и будет, он всё равно попадёт туда, куда хотел попасть.
Начинался день; когда Сенмут достиг края карьера, в утреннем воздухе разнёсся скрип водяных колёс. Сенмут заторопился по склону и пересёк каменистое дно. Войдя в свою тёмную гробницу, он остановился. Почудилось или нет? Когда он проскальзывал
Наверно, какой-нибудь рабочий явился ни свет ни заря, подумал он. Или бродячая собака. А скорее всего просто показалось.
Он зажёг факел от лампадки, лежавшей на первой ступени, и спустился по лестнице.
Первая комната всё ещё оставалась неотделанной и незаконченной; он решил украсить её фресками, а не резными изображениями, и сделать это в последнюю очередь. Однако по обе стороны верхней площадки кое-что изменилось: справа была вырезана нища с круглой вершиной, а слева поверхность камня была отшлифована для работы над другой. Он собирался поставить в этих нишах две стелы; их заканчивали изготавливать в мастерской скульптора из Города Мёртвых. Сенмут с усмешкой заметил, что кто-то из ремесленников не вынес вида гладкой поверхности на дальней стене. Он поднёс факел ближе и обнаружил свой собственный безошибочно узнаваемый профиль, бегло, но умело набросанный тростниковым пером. Рядом было написано: «Первый раб Амона Сенмут». И это действительно был он — как живой: покосившийся парик, твёрдая линия рта, насмешливая улыбка и всё остальное; не забыли даже анх — амулет на шее. Шарж был великолепный: наглость этого человека понравилась Сенмуту. Спускаясь по лестнице, он решил найти художника и поручить ему работу посерьёзнее; этот пустячок исчезнет сегодня же, как только каменщики начнут сооружать вторую нишу. На мгновение Сенмут вспомнил о быстром движении в карьере, которое ему почудилось... или не почудилось. Наверно, то была собака. Или его воображение.
Сенмут гнал от себя эту мысль, но всё же, войдя во вторую комнату, слегка нахмурился. Он никогда не видел в карьере бродячих собак и не имел привычки давать волю воображению.
Работы здесь полностью завершились; всё вокруг было завалено осколками камня. Перебравшись через груду щебня, Сенмут спустился в третью комнату. Ступеньки вели и дальше, но они были настолько завалены булыжником, что Сенмуту пришлось отказаться от мысли дойти до самого низа. Он и так знал, что там было — маленькое сводчатое помещение, в котором ему предстояло покоиться целую вечность. Он постоял, глядя в темноту и чувствуя странное ощущение в спине. Сжав челюсти, Сенмут представил каждую пядь законченной комнаты наверху и начал убеждать себя, что высеченных там заклинаний и магических фокусов вполне достаточно, чтобы его Ка могло пересечь Озеро Лилий и войти в мир мёртвых.
Конечно, достаточно, подумал он, поводя плечами, чтобы снять напряжение. Там есть всё, я ничего не забыл. Впрочем, едва ли они мне понадобятся, учитывая те святилища...
Он проворно повернулся, снова осветил факелом незаконченную третью комнату и по усыпанным щебнем ступеням поднялся обратно во вторую. Прежде чем выйти из неё, он ещё раз проверил заклинания на стенах, а затем полез наверх, улыбаясь с угрюмым удовлетворением.
Он ничего не забыл, предусмотрел все случайности и обезопасился от них. Когда в последнем из святилищ навесят двери, всё будет именно так, как он задумал. В эту минуту он был так уверен в себе, словно уже сидел на скамеечке у ног Осириса. И думал о том, как был необходим Хатшепсут в этой жизни...
Внезапно он насторожился и посмотрел на светлый прямоугольник, которым кончалась лестница На мгновение дневной свет закрыла чья-то тень. «Рабочий, — невольно подумал он. — Собака. Моё воображение. Нет. Ни то, ни другое, ни третье».
Он бросил факел и затоптал пламя подошвой сандалии. Вокруг сомкнулась темнота; какое-то время он не видел ничего, кроме туманного светлого пятна наверху. По мере того как привыкали глаза, он начинал видеть очертания стен, более отчётливые наверху. Он различил низкий холмик с одной стороны двери, в котором узнал груду факелов, но тщетно пытался
Несколько мгновений Сенмут стоял неподвижно, пытаясь представить себе лицо и очертания фигуры, но в углу было слишком темно. Не было видно ничего, кроме грубо отёсанного наклонного лестничного туннеля, который вёл прямо туда, где стоял он... Где стоял он. Только теперь до Сенмута дошла вся тяжесть его положения. Позади лежала гробница, впереди — заброшенный карьер, пустой и озарённый лучами раннего солнца. Вход в гробницу был надёжно замаскирован грудой камня — как он и рассчитывал.
Рабочие. Надежда поднялась... и тут же камнем рухнула вниз. Сегодня рабочие не придут. Сомневаться не приходилось: человек, который его ждал, прекрасно знал это.
Сенмут облизал губы и посмотрел вверх, на упрямую тень. Хотя она была еле видна, но было ясно, что человек запасся терпением. Всё было хорошо спланировано; Сенмут невольно почувствовал горькое восхищение. Ему оставался только один выход. Именно один. В буквальном смысле слова. Надо было подняться по лестнице и обнаружить то, что было у двери.
Он глубоко вздохнул и пошёл наверх. Через две ступеньки он вспомнил, что так и не успел навесить двери в последних святилищах. Сенмут поскользнулся и не нащупал следующую ступеньку. Эго было нечестно. Он и там всё хорошо задумал. Ему хотелось быть уверенным, уверенным, — а его опередили. Безопасность была почти в руках, а его вынудили поставить на кон три тысячи лет в раю против нескольких деревянных дверей...
Его ноги окрепли и нашли ступеньку; как всегда, Сенмут совладал со своими нервами. В конце концов, стоит ли уклоняться от последней азартной игры? Он играл всю свою жизнь. Он улыбнулся и заключил молчаливое пари с богами.
Больше половины лестницы осталось позади. Медленно, но ни разу не остановившись, Сенмут одолел последние ступени. И не слишком удивился, обнаружив у двери начальника лучников.
ГЛАВА 12
В мозгу Хатшепсут снова застучали зубила. Она прямо и неподвижно сидела на своём троне из электра и пыталась вслушиваться в слова старого Нибамона и молодого Интефа, ныне царского глашатая, которые вместе руководили Еженедельным приёмом, но их голоса казались странными и глухими. Как будто звучали за тысячи лиг отсюда. Она слышала лишь стук зубила и чей-то жалобный плач, полный печали и отчаяния. Плач был её собственный, но раздавался он только в глубине её души: царица никогда не позволяла ему вырваться наружу. За весь долгий и страшный год, прошедший после смерти Сенмута, она не проронила ни слезинки, не издала ни звука, который позволил бы её врагам убедиться, что Ма-ке-Ра всего лишь женщина, страдающая так же, как все смертные. Однако платить за это приходилось дорогой ценой — веки всегда жгло от невыплаканных слёз, в ушах звенело эхо зубил, на самом деле умолкших в Джесер-Джесеру несколько месяцев назад, а перед глазами стояли кучки осколков, выраставшие по обе стороны дверных проёмов святилищ...
«Я не буду вспоминать, — думала она. — Я не буду вспоминать». Царица широко открыла глаза и, несмотря на неумолчный звон зубил, заставила себя прислушаться к тому, что происходило в Тронном зале. Вокруг возвышения группами стояли приближённые, принимавшие красивые позы; каждый из них по очереди выступал вперёд длинным скользящим шагом придворного, его губы начинали двигаться, а рука — делать жесты; затем ему либо отвечали другие, либо царский писец разворачивал свой пергаментный свиток, либо принимали или отсылали прочь очередного просителя. Всё это напоминало танец, но не имело никакого значения, потому что Хатшепсут не слышала голосов. Она видела лишь лица, молодые, гладкие, неопытные: Пьюмра вместо лица старого Инени, Интефа вместо Футайи; слева вместо мрачных и величественных черт Нехси маячила глупая и пресная физиономия Нибамона, а рядом с ней, где всегда стоял Сенмут, не было никого и ничего. Пустота.