Дочь солнца. Хатшепсут
Шрифт:
Правда, фараон думал, что такая возможность ему не предоставится — во всяком случае, в ближайшие годы. Кадеш наконец пал.
Кадеш пал. Мен-хепер-Ра протяжно вздохнул, наслаждаясь этой почти невероятной истиной.
— Иди, Интеф, — сказал он. — Найди какого-нибудь музыканта и вели ему спеть о Египте. О родине. Думаю, наконец-то мы все сможем остаться дома.
Наконец-то... после двух десятилетий войн и чужих земель. Тот снова позволил себе задуматься, довольный тем, что мысли потекли в направлении, по которому можно было идти без всякой опаски. Семнадцать кампаний — как первая, так и последняя — были проведены против Кадета. Было грустно вспоминать, что он мог уничтожить соперника в первой же битве, в первый же час сражения, если бы не его собственные солдаты.
— Если бы вы захватили этот город, — гневно обратился он к ним позже, — я мог бы принести богатые жертвы богам, потому что все вожди восставших стран теперь находятся за его стенами; отсюда ясно, что взятие Мегиддо равносильно взятию тысяч городов!
Конечно, после этого они опомнились и взяли крепость — окружили её, поставили деревянную ограду и взяли измором. Многие из мятежных вождей наконец вышли оттуда гуськом, сложили оружие и попросили пощады, которую и получили. Но царь Кадеша всё же сумел бежать на север. В ходе той первой кампании и пятнадцати последующих Мен-хепер-Ра завоевал всё, что лежало между Нилом и Евфратом; но Азия, даже завоёванная, продолжала сопротивляться как клубок змей, подстрекаемая к тому уцелевшим царём Кадеша. В конце концов фараон был вынужден вернуться и раздавить это проклятое царство, иначе воевать пришлось бы до самой смерти.
От каких мелочей подчас зависит великое! В тот день в Мегиддо можно было бы избежать двадцати лет войн, но шанс был упущен из-за того, что его солдаты не смогли сопротивляться золоту. Теперь они могли, угрюмо подумал Тот. Он собственной рукой казнил тех, кто не мог. Он... или Тиах.
Он посмотрел на правый борт, где стоял Тиах, беседовавший с одним из знаменосцев. Двадцать лет битв превратили гибкого молодого начальника лучников в закалённого седого главнокомандующего. Тиах был крепок, как сыромятный ремень, почти так же красив, но его изогнутые губы стали прямыми и твёрдыми. Его преданность Мен-хепер-Ра и ненависть к царю Кадеша с годами только углублялась. Сегодня он был так же собран, как всегда. Честно говоря, если бы не Тиах, Кадеш и поныне оставался бы непокорённым.
Глаза Тота поднялись вверх, к развевающемуся чёрному конскому хвосту, который свисал с угла балдахина. То была ещё одна мелочь, от которой зависит великое. Всего лишь четыре недели назад исход двадцати лет войны вновь повис на волоске, когда ворота надёжно осаждённого Кадеша внезапно открылись, из них галопом вылетела вороная кобыла и поскакала прямо на колесницу фараона. Кобыла в охоте перед его жеребцами! Тот вновь похолодел при мысли о том, что могло случиться, и в то же время не смог сдержать улыбку, от которой у него приподнялись уголки рта. План врага был прост и гениален. Да, царь Кадеша был достойным противником. За двадцать лет Тот волей-неволей научился восхищаться им. Этот последний удар мог бы подарить его городу и ему самому ещё один год жизни... если бы не Тиах. Каким чудом Тиах — пеший! — умудрился поймать эту испуганную кобылу, никто не мог объяснить. Но он перехватил её и убил. Кадеш пал через два дня... Благодаря этому раскачивавшемуся на балдахине чёрному конскому хвосту фараон смог бросить пустыню, зазубренные горы, чужие страны и вернуться домой, в Египет.
За стеной беседки началась какая-то суматоха, потом прозвучали негромкие аккорды лютни и арфы, и звонкий мужской голос запел:
Славлю тебя, о Нил, Повелитель рыбы, заставляющей утку плыть противЭто пришли музыканты, чтобы спеть песню о доме. Тот слушал и обводил растроганным взглядом зеленеющую землю, изборождённую серебряными каналами. Дом. Египет.
И вдруг он вспомнил о Вавилоне и старике, которого увидел вчера вечером. Из-за этого старика всё и началось. Или прошлое так ясно вспомнилось только потому, что он снова плыл в Фивы под парусом? Нельзя было вернуться из тех земель в эту, не ощущая чувства контраста, которое он впервые испытал одиннадцатилетним мальчиком. В тех других землях жизнь была такой же неровной, как и местность — тревожной, тяжёлой, полной предчувствия катастрофы. Здесь всё было так же безмятежно, как ровные зелёные поля и ритм Нила.
Во всяком случае, на поверхности, подумал Тот.
Он обвёл взглядом радостные лица стоявших на берегах, уверенные и гордые лица тех, кто был на палубе, и, как всегда, задумался. Насколько глубока эта безмятежность?
Несущий пищу, —пел звонкий беспечный голос, —
Обильный припасами, Ты зелен, ты зелен! О Нил, ты зелен...Да, думал фараон, река зелена. Еды достаточно. Солнце неизменно. Маат невозможно сбить с толку. А после смерти каждого ждёт путешествие в рай, как две капли воды похожий на Египет. Да, да, да. Стоит только посмотреть на окружающих меня гордых людей — всё написано на их лидах. Но тогда почему они заполняют свои гробницы магическими предметами, царапают на каждой скале заклинания и пишут длинные клятвы на стенках своих гробов, перечисляя те вещи, которых они не делали? Почему сочиняют стихи, так отличающиеся от этих?
Противореча уверенному голосу певца, в мозгу Тота зазвучала «Песня арфиста»:
Я знаю всё, что случилось с моими предками — Их дома дали во прах, рынки стёрты с лица земли. Увы! Что бы ни лили наземь жрецы в леопардовых шкурах, Что бы ни клали они на свои алтари, Жертвы их ни к чему. Ни один из умерших Не пришёл рассказать, как живётся в загробной стране...Это тоже была египетская песня, но каждая её строчка дышала чисто вавилонским отчаянием. «Следовательно, — размышлял Тот, — уверенное лицо — это всего лишь маска, за которой скрывается трепещущий смертный. Такой же, как мой отец, который терпеть не мог признаваться в этом. Итак, египтянин не знает. Его губы улыбаются, а в сердце бушуют вопросы; он придумывает заклинания и сказки, чтобы придать жизни смысл. Но в глубине души подозревает, что этого смысла нет, нет окончательного ответа, нет богов и никакой другой жизни, кроме той, которую проживаешь здесь и сейчас».
Мгновение Тот смотрел прямо перед собой, трогая пальцами головы ястребов из слоновой кости, украшавшие ручки его кресла. «А я? — в конце концов спросил он себя. — Я знаю? Больше ли, чем я знал двадцать и даже сорок лет назад? Пятьдесят лет назад — о, тогда я знал; я был ребёнком и играл в саду. Но с тех пор, как я ушёл из него, не узнал ничего нового. Кроме того, что в небе скрыта тайна, что такая же тайна скрыта в моём запястье и что обе они недоступны моему пониманию. Я так же невежествен, как и все остальные. Я не нашёл ответа. Просто люди пытаются придать величие своему невежеству и нужде в поклонении, создают золотой образ по своему подобию и называют этот образ тысячью имён. Я зову его Амоном, поскольку я фараон и обязан как-нибудь его называть».