Дочь солнца. Хатшепсут
Шрифт:
— Моя Шесу, разве не ты сказала мне однажды, что только так можно совершать великие дела? Если бы я хоть раз воздел свой скипетр, сказала ты, то я бы увидел. Ну что ж, вот я и воздел его. А теперь посмотрим.
Он вновь отвёл от неё взгляд и осмотрел комнату. Хотя его и била дрожь, лицо было совершенно спокойным. С долгим вздохом он медленно сел в своё золотое кресло и обратился к министрам:
— Продолжайте докладывать. Гор находится с вами — и останется с вами. Я не вернусь сегодня на своё ложе.
Он не возвращался на ложе, кроме как для ночного сна, ещё две декады. День за днём она смотрела на него, ненавидя его, ожидая, когда же его настигнет приступ
А затем, однажды утром, он не встал со своего ложа. К вечеру он был мёртв.
И вот теперь Хатшепсут, потерпевшая поражение, беспомощно металась на своём собственном ложе, закрыв руками глаза. Две декады — двадцать коротких дней. О, если бы только он послал Сенмута! Или Инени, или даже Футайи — оказавшись вне поля зрения кобры, они пришли бы в чувство, они нашли бы предлог задержаться, протянуть время в Египте, дождаться неизбежного сигнала от неё. Но Нехси — неподкупный — к тому времени, когда её гонцы достигли дельты, был уже далеко в морских водах.
И вот теперь он возвращался не один. Снова, прежде чем она смогла справиться с собой, детское лицо с мрачным вопросительным взглядом возникло перед глазами и заслонило комнату. Она спрыгнула с постели и резко ударила в гонг, стоявший на столике рядом с ложем. В дверь робко поскреблась служанка. Простая рабыня, чужая — не Иена.
Хатшепсут беспомощно взглянула на неё и резко бросила:
— Ванну.
Тремя часами позже она вышла с совета министров, белая от подавляемой ярости, и направилась к Царским Покоям.
Дураки, думала она. Ну какие дураки! Все они!
— Боимся, что мы не можем согласиться с предложением Вашего Сиятельства. Воля фараона была совершенно ясной, она записана его собственными словами и запечатана его рукой — мы не можем нарушить её...
Разве она просила, чтобы они нарушали её? Нет же. Она предложила самое простое, самое приемлемое, самое мудрое из решений — просто отложить коронацию этого ребёнка на несколько месяцев... До тех пор, пока они не поймут, что он собой представляет, до тех пор, пока не подойдёт подходящий праздник, до... до...
— Боимся, что мы не можем согласиться с Вашим Сиятельством.
— Тогда вы должны не соглашаться и быть готовыми к последствиям, — едко сказала она. — Я только надеюсь, что они будут слишком неприятными.
— Неприятными, Сиятельнейшая?
— Я боюсь, что они будут чрезвычайно неприятными — для вас самих и даже для меня. Мне будет крайне неприятно виден, что вельможами Египта, доверенными и приближёнными слугами господина моего отца — такими, как вы, например, господин Уах, — как крестьянами помыкает напыщенный невежественный маленький мальчишка, сын девки из гарема. Конечно, если бы в нём текла настоящая царская кровь, но...
— Ваше Сиятельство забывает, что он сразу же женится на Её Высочестве царевне Неферур! Благодаря этому браку его кровь станет столь же королевской, как...
— Не будет никакого брака с моей дочерью, мой господин Кенука, пока я не соглашусь на него. Даю тебе слово, что это произойдёт далеко не сразу.
— Но,
— Это не будет обсуждаться. Я не могу даже допустить возможности связать царевну браком с каким-то неведомым чужаком; несколько месяцев потребуется на то, чтобы решить эту возможность. Она — чувствительная и тонкая натура... И, как вы знаете, она не... не очень крепкого здоровья. — Даже несмотря на ярость, несмотря на то что она старательно пыталась раскачать министров, слова застряли в её горле. — Царевна... не очень крепкого здоровья. Царевна похожа на своего отца. Провозгласите мальчика наследником, если хотите, — бросила она. — Провозгласите завтра, а коронуйте хоть на следующей неделе! Без брака его притязания на трон станут насмешкой над всем, что Египет почитал со времён Ра.
— Это правда, — нервно сказал Футайи.
— Воля фараона недвусмысленна, он собственной рукой поставил печать, — возразил Уах.
Через пять минут она вышла из комнаты. Она не добилась ничего, они устояли против её желаний, против всех её доводов, против самой мудрости. Даже Футайи, который нынче утром, когда она советовалась с ним, начал было соглашаться с её доводами, даже Инени, её посвящённый приверженец, — они всё ещё колебались и сомневались. Мысль о проклятом документе, спрятанном в архив, так сильно действовала на них, что они уже не могли мыслить здраво. Конечно, слепые ревнители традиций, Уах и Кенука, были заворожены коброй на короне мёртвого царя.
Ей должно повиноваться, понимаешь, моя Шесу? Это их собственная выдумка... Что он хотел этим сказать? Выдумка! Корона — вовсе не выдумка, а самая священная из всех тайн. Но царь, который носил её, был мёртв, мёртв, мёртв! Слёзы бессильного гнева обожгли веки Хатшепсут, когда она оказалась в уединении Царских Покоев. Закрыв за собой дверь, она прислонилась к ней и какое-то время стояла, оглядывая знакомую гостиную. Это снова была комната её отца — от Ненни здесь не осталось ничего. Он ничего не менял: стены остались окрашенными в тот же бледно-лимонный цвет, с роями золотых пчёл, даже потёртое отцовское алое кресло так же стояло на своём месте около низенького столика. Даже похоронен Ненни был в могиле своего отца, упрямо отказавшись строить усыпальницу для себя. Это всё выглядело так, словно он воспринимал себя живущим по ошибке, посторонним в этом мире.
Пожав плечами, Хатшепсут быстрыми решительными шагами прошла по комнате, через гардеробную в примыкающую к ней спальню. Что эта бесполезная побеждённая душа сделала с нею? Эфемерная жизнь и бесследный уход Ненни не для неё. Она намеревалась оставить на лике Египта такую большую отметку, чтобы ни один мужчина, ни одна женщина или ребёнок в течение тысяч лет не смогли забыть о том, что она жила, что её звали Хатшепсут.
Но всегда какой-то мужчина стоял на её пути.
Она остановилась в спальне, рассматривая альков с потолком, расписанным золотыми звёздами, под ними стояло ложе, украшенное львиными головами, на котором умерли два фараона и, если министры поступят по-своему, скоро будет спать новый, фальшивый фараон. Как Амон допустил такое? Её взгляд, полный отчаянного сомнения, переместился к нише в углу алькова, где золотая статуэтка Амона устремляла в пространство загадочный пристальный взгляд. Она была его ребёнком — его сыном, — она знала это. Почему же тогда он не создал её мужчиной? Ведь тогда об этом знали бы все. Каким странным, каким безнадёжно странным и мучительным для неё оказалось решение бога поместить сердце и Ка царевича в женское тело!