Дочь Сталина
Шрифт:
Когда на следующий день Кира подошла к Рачинской, у той чуть не случился сердечный приступ. Она побледнела и руки у нее затряслись. «Кира, что ты со мной делаешь!» — воскликнула старушка. Кира помогла ей сесть. Она попыталась объяснить, что Светлана — очень милый и приятный человек. После долгих уговоров Рачинская согласилась: «Ну, Кира, только под твою ответственность».
Несколько дней спустя Рачинская сидела и ждала свою новую ученицу. Она жила в коммунальной квартире на улице Воровского в очень большой комнате со старинным бюро, пианино, множеством книг и коробок с разными памятными вещами. За два часа до урока раздался стук в дверь.
Светлана, ничего не знавшая о том, что произошло, пришла через двадцать минут с цветами, коробкой конфет и двумя пакетами продуктов. Рачинская отказалась брать плату за занятия, но, несмотря на это, она почувствовала себя смущенной при виде такого богатства. Вскоре Рачинская привыкла не говорить со своими друзьями о Светлане. Когда она рассказала одной знакомой о своей новой ученице, та исчезла из ее жизни на долгие годы.
У Светланы не было голоса, но Рачинская считала, что каждого человека можно научить петь. Уроки продолжались. Каждый раз за два часа до прихода Светланы появлялись три агента в гражданской одежде и «перетрясали» всю комнату. Каждый раз приходило трое разных мужчин, которые вели себя совершенно одинаково. Рачинскую нервировало это постоянное повторение. Она продолжала звонить Кире и докладывать об их визитах. Чувствуя себя виноватой, Кира сказала, что попросит Светлану прекратить занятия. «Нет-нет! — ответила Рачинская. — Если Светлане нужно, мы будем продолжать!» Как заключила Кира, «Софья Андреевна, несмотря на свой возраст, была рисковой женщиной!»
Примерно так в те годы жила вся советская интеллигенция, особенно, в Москве. Шпионы, осведомители, агенты НКГБ были повсюду. Никто никогда не мог понять, что же происходит, только чувствовалось, что над всеми нависла какая-то угроза. Это было как будто живешь на зыбучих песках, считая, что под ногами твердая земля.
По иронии судьбы, Светлана словно добровольно ослепла: она, так любившая искусство и литературу, по указанию своего отца, вошла в семью Ждановых. Ведь в период ждановщины именно отца Юрия больше других ненавидели артисты и интеллигенты. Он запретил музыку Прокофьева, Хачатуряна и Шостаковича как «чуждую для советских людей и их художественного вкуса». Он запрещал и произведения многих писателей и поэтов, в том числе, Анны Ахматовой. Об Ахматовой А.А. Жданов как-то сказал: «Она наполовину монахиня, наполовину проститутка, а скорее даже — монахиня-проститутка, у которой грех смешивается с молитвой».
К семидесятилетию Сталина (в действительности ему исполнялся семьдесят один год) в залах Третьяковской галереи, куда Светлана когда-то ходила со своим любимым Алексеем Каплером, открылась огромная экспозиция, посвященная одной теме. Со всех картин взирало лишь одно лицо — великий вождь в разных ипостасях: то добрый дедушка, то герой войны, то чудо-богатырь из русских былин. После этой выставки Светлана почувствовала себя подавленной: «Еще не бывало такой проституции искусства…» Но чего она хотела, когда сама вошла в семью человека, именем которого назвали репрессии против людей искусства?
Вся затея с замужеством снова обернулась несчастьем, ошибкой. Даже после смерти А.А. Жданова в его семье царил дух «показной, формальной, ханжеской «партийности» в сочетании с самым махровым «бабским» мещанством» — сундуки, полные «добра», привезенного из Германии после войны, безвкусная
Зимой 1949-50 года Светлана тяжело болела — она снова ждала ребенка, и беременность проходила трудно. Весной ее положили в больницу, где она провела полтора месяца. Оказалось, что у Светланы и ее мужа несовместимый резус-фактор крови, поэтому она страдала от токсикоза, который сказывался на почках. Светлана чуть не умерла. Ее маленькая дочка появилась на свет в мае, на два месяца раньше срока. Поэтому Светлане пришлось провести в больнице еще месяц.
Чувствуя себя одинокой и нелюбимой, Светлана написала отцу письмо, полное обиды, где сообщила о рождении внучки Екатерины. Он ответил:
«Здравствуй, Светочка!
Твое письмо получил. Я очень рад, что ты так легко отделалась. Почки — дело серьезное. К тому же роды… Откуда ты взяла, что я совсем забросил тебя?! Приснится же такое человеку… Советую не верить снам.
Береги себя.
Береги дочку: государству нужны люди, в том числе и преждевременно родившиеся. Потерпи еще, — скоро увидимся. Целую мою Светочку.
Хотя отец так и не навестил ее в больнице, Светлане было приятно получить от него письмо. Но ей было неуютно от мысли, что маленькая Катя, которая еще находилась между жизнью и смертью, уже «нужна государству».
Брак Светланы и Юрия продлился еще год, но уже оба супруга понимали, что он идет к концу. Мать Юрия и Светлана не выносили друг друга. Юрий страдал от своей работы в научном отделе ЦК. Вместо того, чтобы сблизиться, супруги отдалялись, каждый все глубже погружаясь в свои собственные неприятности. Светлана жаловалась:
Дома он бывал м, ало, приходил поздно (тогда было принято приходить с работы часов в одиннадцать ночи). У него были свои заботы и дела, и при врожденной сухости натуры он вообще не обращал внимания на мое состояние духа и печали. Дома он был в полном подчинении у маменьки… и шел в русле ее вкусов, привычек, суждений. Мне, с моим вольным воспитанием, очень скоро стало нечем дышать…
Трудно назвать то воспитание, которое получила Светлана, свободным. Скорее всего, она хотела сказать, что в ее доме всегда было много эмоциональных людей: бабушка Ольга, Анна, Женя — все они имели свое мнение и не боялись его высказывать. А она, несмотря на внешнюю мягкость, была «страстной во всем».
Но все было сложнее, чем внешняя сторона. И Светлана, и ее муж не могли преодолеть внутреннюю тьму, где свирепствовали злоба и страх. Было невозможно испытывать настоящие чувства в этих семьях, где никогда и ни о чем не говорилось. Обсуждали ли когда-нибудь они с Юрием ее отца, его отца или то, что происходило за стенами их квартиры? Это невозможно себе представить. Не было ли то, что она называла «нерастраченными чувствами», просто невозможностью говорить свободно? Кроме того, в ортодоксальных большевистских кругах чувства считались слабостью, потаканием своим желаниям или чем-то еще в том же роде.