Дочерь Божья
Шрифт:
— Это, — поднял он искалеченную руку, — часть моей истории. Но сперва я хочу услышать вашу. — Йост поерзал в кресле так, чтобы удобнее было смотреть на Сета. — Как я понимаю, вы ищете свою жену, у которой, предположительно, должна быть картина «Обитель Владычицы нашей Небесной»?
Сет кивнул:
— Она исчезла полгода назад из нашего номера в отеле «Озерный рай».
— Я слышал об этом, — сказал Йост. Он на мгновение погрузился в раздумья. Паузу в разговоре заполнил треск поленьев в камине и механический гул работавшего за окном башенного крана. Сет посмотрел в окно и сквозь полупрозрачные занавески разглядел, что стрела крана находится почти вровень с окном.
Наконец Йост отвлекся от своих мыслей.
— Я никогда не смогу забыть эту картину, — сказал он, — и никогда не забуду человека, который мне ее принес. — Он прервал себя почти на полуслове. — Но это тоже часть
Прежде чем Сет начал рассказывать историю последних шести месяцев своей жизни, Йост выудил откуда-то из-под бумаг со стола табачный кисет. Сет разглядел на кисете название табачной лавки на Рами-штрассе. Пока Сет рассказывал, Йост достал из складок халата большую вересковую трубку, аккуратно набил ее, примял табак и раскурил. Ароматные клубы дыма неспешно заструились к камину.
Сет рассказал о поисках в Цюрихе, Ребекке Уэйнсток, киллерах в Лос-Анджелесе, киллерах в Амстердаме и о тех, кто теперь охотился за ним в Цюрихе. Когда его рассказ закончился, Якоб Йост успел выкурить две трубки.
— Простите за вчерашний дебош в магазине, — извинился Сет, — я готов возместить убытки.
— Не извиняйтесь, — хмыкнул Йост. — Это, наверное, самое яркое событие в тепличной жизни этих тупиц. — Он снова рассмеялся. — Якоб, — он кивнул на закрытую дверь, — единственный из моих сыновей, у кого есть голова на плечах. Но он воспринимает все чересчур всерьез. — Йост вздохнул и нагнулся, чтобы выколотить трубку в исполинской стеклянной пепельнице. Затем почистил трубку ершиком и наконец снова посмотрел на Сета. — Я совершенно не удивлен, — сказал он. — Наверное, теперь стоит рассказать вам почему. — Он ненадолго прервался, чтобы снова набить трубку. — Все началось в 1939 году, когда мне в лавку принесли эту картину. На дворе было лето, я только окончил университет и помогал отцу в работе. Моей учебной специальностью была история искусств, и я собирался стать реставратором… Посетитель вел себя с бесцеремонностью мелкого служки очень важных персон, — вспоминал Йост. — Он вышел из черного автомобиля и зашел в лавку с картиной без рамы. Ничего особенного не было в том пейзаже, написанном маслом по дереву. Краска была свежей, чувствовалось, что художник рисовать умеет, но звезд с неба не хватает. Человек хотел, чтобы рама для картины была готова к вечеру. Просьба необычная, но выполнимая. Я справился с работой к сроку без особых хлопот… Позже я выяснил, что этот человек работал на Германа Геринга. А картина предназначалась фюреру — Адольфу Гитлеру… Когда война в Европе полыхала вовсю, моя семья с неким извращенным интересом следила за Герингом — исключительно потому, что он был так близко от нас. Но для некоторых моих родственников, поселившихся в Зальцбурге, Геринг представлял отнюдь не праздный интерес… Моя родная тетка, отцовская сестра, в двадцать восьмом вышла там замуж за торговца произведениями искусства. После гитлеровской аннексии Австрии жизнь пошла под откос, ее мужа забрали на фронт, и он где-то погиб. В сорок третьем отец послал меня в Зальцбург, чтобы потом, при возможности, переправить в Швейцарию… Но прежде чем мы с тетей успели эвакуироваться, в Зальцбург вошли немецкие солдаты. Они прочесывали художественные галереи, университетские факультеты искусствоведения и музеи в поисках, по их словам, «истинных патриотов», которые помогли бы им разобраться с шедеврами мирового искусства, которые ежедневно доставлялись в Мюнхен со всего света.
Йост рассказал Сету, как они с тетей тщетно пытались объяснить армейским дуболомам, что настоящего эксперта, ее мужа, уже успели зачислить в вермахт простым рядовым и убить на войне. Но солдаты, которые понимали в искусстве как свиньи в апельсинах, уверяли их, что ничего страшного — наверняка он успел научить их чему-нибудь полезному, так что пусть они с теткой не морочат голову и собирают манатки, потому что пора в Мюнхен, грузовик уже их ждет на улице.
Тетя умерла в декабре 1943 года от воспаления легких, но Якоб продолжал работать на Гитлера в мюнхенском пункте сбора трофеев, составляя каталоги и описания произведений искусства, которые свозились сюда грузовиками, поездами и самолетами со всей Европы.
— Мне довольно неплохо жилось, — продолжал Йост-старший. — У меня была продовольственная книжка, в моей комнате жили всего три человека, работавших там же. Мне даже платили зарплату. В гестапо мне сказали, что они все про меня знают, в частности — где живет мой отец. Так что если я попробую сбежать, с ним может «кое-что произойти». Вряд ли в гестапо служило достаточно народу, чтобы заниматься всякой мелкой сошкой, вроде меня, но и проверять не
Дверь открылась, и появился Якоб Йост-младший с подносом, на котором были бутерброды, пиво и минеральная вода.
— Я подумал, что вы тут уже проголодались, — сказал он. Сет машинально посмотрел на часы. Почти 9:30. Время пролетело незаметно.
— Спасибо, — сказал Йост-старший. Сет тоже благодарно кивнул, когда Якоб-сын сдвинул книги и бумаги на край столика, утвердил там поднос, разлил пиво по массивным хрустальным кружкам и вышел из комнаты, снова закрыв за собой дверь.
В комнате ненадолго воцарилась молчание, пока мужчины разбирались с пивом и бутербродами. У Сета при виде еды заурчало в желудке, и он понял, насколько в действительности проголодался. После того, как они опять расселись, Йост продолжал.
— Мне постепенно доверяли все больше и больше, — сказал старик, запив бутерброд с колбасой большим глотком пива. — В конце концов, все университетские годы — да что там, всю жизнь — я учился заботиться о произведениях искусства. Но я скучал по семье и постоянно опасался СС и гестапо. Но работе я отдавался со всем жаром. В конечном итоге, пытаясь сохранить все эти шедевры, я работал не столько на Гитлера, сколько на человечество. Я знал, что никогда не смогу простить себя, если позволю им погибнуть. — Он задумчиво посмотрел, как языки пламени облизывают поленья в камине, словно представлял картины, которые писали огнем, а не красками. — Знаете, там были все… — В его голосе звучала ностальгия. — Тициан, Рембрандт, Леонардо, Рубенс… все. — Йост, казалось, печалился, вкушая горький мед воспоминаний. — Лишь кураторы крупнейших музеев мира могли иметь такую возможность — заботиться о работах стольких мастеров.
Нацисты, входившие в «Зондерауфтраг Линц» — спецподразделение СС по сбору произведений искусства, — ошибочно приняли энтузиазм Йоста к работе с искусством за энтузиазм к идеям нацизма. Йост не стал их разубеждать, поскольку такое положение дел несло ему не только большую ответственность, но и больше привилегий, благ, свободы. Эта свобода позволила ему войти в контакт с бойцами Сопротивления и передать через них союзникам, что наибольшая концентрация сокровищ мировой культуры — на складе в центре Мюнхена.
— Чем ближе к Мюнхену падали бомбы союзных войск, тем сильнее я настаивал на переводе коллекции из Мюнхена в другое, более безопасное место. Я предложил перевезти всю коллекцию в соляные шахты в Австрии. Идея пришлась по вкусу эсэсовским романтикам с их вагнеровскими представлениями о «последней твердыне в диких горах», но ее подхватили и прагматики, сообразив, что им же там будет проще и безопаснее вести торговлю «жизнь за искусство»… Я приехал в австрийскую область Зальцкаммергут и организовал штаб в Альт-Аусзее, поблизости от множества соляных шахт… На берегу озера Альт-Ауссерзее мне выделили собственный домик. — Старик допил пиво. — Неподалеку от основной дороги между Альт-Аусзее и Бад-Аусзее. Еще там была католическая церковь, где служил священник по имени Ганс Морген.
Морген вначале подозрительно отнесся к Йосту и его связям с нацистами. Но потом их отношения переросли в настоящую дружбу, и Морген все больше и больше доверял ему. Вскоре Йост выяснил, что у Моргена имеются связи с местным Сопротивлением. И Йост, потерявший свои мюнхенские контакты, стал передавать информацию через Моргена.
— Он был настоящим героем, — с восхищением говорил Якоб. — Он каждый день рисковал жизнью. Не то, что большинство католических священников, которые поддерживали Гитлера в открытую или своим бездействием. Я был трусоват, но он сумел меня убедить, что моя роль в борьбе очень важна… В последние дни войны, — продолжал Йост, — творилось сущее безумие. Отзвуки артобстрелов и бомбежек наступавших союзников отдавались эхом в горах, и нацисты, отвечавшие за сохранность шедевров, спрятанных в шахтах, запаниковали. Один из них, полубезумный полковник, командовавший одной шахтой в горах у Бад-Аусзее, собирался взорвать все хранилища с их бесценным содержимым, чтобы они «жидам не достались»… Люди полковника в спешном порядке таскали в шахты пятисоткилограммовые авиабомбы и устанавливали их среди скульптур Леонардо да Винчи и картин Ван Дейка.