Дочери дракона
Шрифт:
Постепенно боль у нее на лице сглаживается, и бабушка выпрямляется.
— Не хочешь ли поричха, Чжа Ён? — спрашивает она.
— Поричха? Вы про него упоминали, но я не знаю, что это такое.
Она хмурится.
— Американцы считают, будто корейцы пьют такой же чай, что и китайцы и японцы. Но люди вроде меня, которые чтят корейские традиции, часто предпочитают поричха. Это чай из обжаренного ячменя. Обязательно попробуй.
— Конечно, — отвечаю я, — спасибо.
Она ставит на плиту чайник и
— Я люблю крепкий поричха, — говорит она. — В детстве мне такой не нравился, а теперь вот полюбила. Молодежь перенимает американскую моду и пьет кофе, но мне кофе не нравится. Это не по-корейски, а я, наверное, все-таки традиционалистка. Мне кажется, Корее нужно держаться собственных корней, согласна?
— Да, конечно.
— А что ты знаешь о наших традициях, Чжа Ён?
— Да почти ничего, в общем-то, — признаюсь я.
— Тебе нужно больше узнать о Корее. Да, тебя вырастили в Америке. Но важная часть тебя все равно здесь, — говорит миссис Хон, постукивая пальцем по столу, — и тебе от нее не уйти.
Не уйти? Я что-то не уверена, что мне хочется иметь дело с этим наследием. Я бы лучше была обычной американкой, как мои друзья, простые ребята с рюкзаками, жители пригородов. Но когда я остаюсь одна и смотрю в зеркало, оттуда на меня глядит вовсе не обычная американка. Девушка в зеркале — кореянка, и это видно по лицу, глазам, волосам. Наверное, это у нее в крови.
Чайник начинает свистеть, и миссис Хон снимает его с плиты. Она через ситечко разливает чай по чашкам, и комната наполняется ароматом напитка. Я делаю глоток. Чай и правда крепкий и горький — ничего общего со слабеньким чаем, который нам подавали в этой турпоездке. Я пью его, и мне уже не так жарко. Я чувствую себя спокойнее.
— И как тебе пока что моя история? — спрашивает миссис Хон, держа чашку в руках. Теперь у нее такой вид, будто она делилась со мной всего лишь милыми историями из детства. Я до сих пор в ужасе, так что внезапная перемена ее поведения меня пугает — кажется, будто она слегка не в себе. Хотя человек, переживший подобное, наверное, так или иначе будет не в себе.
— Это все… просто кошмарно, — говорю я. Снаружи ветрено, и через открытое окно легкий ветерок влетает в квартиру. Становится чуть прохладнее — а может, все дело в поричха.
Миссис Хон смотрит на меня в упор. Похоже, она меня изучает, проверяет, правильно ли поступила, передав мне гребень. Я не хочу ее разочаровывать, так что говорю:
— Продолжайте, пожалуйста. Расскажите мне, что было дальше.
Она улыбается, но взгляд у нее жесткий.
— Я только начала, — говорит она. Поставив чашку на стол, она складывает руки на коленях и продолжает: — На следующий день после того, как полковник меня изнасиловал, пришли войска, и я быстро выучила, что надо делать. Я стала ианфу, женщиной для утешения. А еще я научилась одной хитрости. Перед тем, как они меня насиловали, я изучала их обувь. Как я уже сказала, полковник туго шнуровал ботинки. Это был предупреждающий сигнал. Его тип жестокости, не только физической, но и психологической,
Были и другие типы. Солдат в грязных расшнурованных ботинках обычно делал свое дело быстро и небрежно. Те, кто не снимал обуви, часто причиняли мне боль. Если ботинки были начищенные, такой солдат обычно хотел, чтобы я делала вид, будто получаю удовольствие.
Я привыкла изучать их обувь, — говорит она, подчеркивая свои слова жестом, — но от понимания, что со мной будет дальше, лучше не становилось. На самом деле становилось даже хуже. Как будто мучитель заранее рассказывал, как он будет меня пытать. Глядя на их обувь, я понимала, как меня будут насиловать.
А меня, — добавляет она, — насиловали тысячи раз.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Август 1945 года. Донфен, Маньчжурия
Солдат в грязных расшнурованных ботинках вышел из моей комнаты, но снаружи ждал еще один. Перед отправкой войск на маневры у меня за дверью вечно стояла длинная очередь. Лейтенант Танака нам сказал, что солдатам нужно очиститься, чтобы в случае гибели в бою они смогли войти в посмертие чистыми.
— Вы делаете для этих воинов большое дело, — добавил он. — И для Японии, и для императора.
Сегодня я без передышки служила Японии и императору с самого полудня, а уже вечерело. Лейтенант Танака привез еще шесть корейских девушек, но ко мне очередь всегда была длиннее всех. Солдатам полагалось по десять минут, а посетителей сегодня пришло больше тридцати. Я устала, у меня все болело, но мне надо было обслужить еще одного, последнего на сегодня.
Последним оказался капрал Каори, здоровенный парень, которому нравилось делать мне больно. Он предпочитал быть последним в очереди — якобы для того, чтобы его никто не торопил. Но я знала, что дело тут в другом: если он шел последним, то мог делать со мной что угодно.
Я с поклоном пригласила капрала Каори внутрь и закрыла за ним дверь. Ботинки у него были туго зашнурованы, а в глазах сквозила жесткость. Я поняла, что надо вести себя осторожно.
Пока капрал расстегивал брюки, я, стоя на коленях, вымыла презерватив, которым пользовался предыдущий солдат, и протянула его капралу. Я легла на циновку и распахнула юкату. От свечи к вечеру уже мало что осталось, и слабые тени, которые ее огонек отбрасывал на стены, говорили мне, что с солдатами на сегодня почти закончено.
Я услышала шебуршание — под полом барака сновали туда-сюда мыши — и напомнила себе принести вечером риса, чтобы покормить их через отверстие от сучка в полу и почувствовать касание крошечных лапок. Я посмотрела наверх и изо всех сил сосредоточилась на щели в потолке, через которую весной капал тающий снег, а летом ветер заносил пыль. День за днем, месяц за месяцем я пыталась вырваться через эту щель туда, где я стану свободной от темноты крошечной вонючей комнатки, от того, чем меня здесь заставляли заниматься, свободной парить, как ястреб в небе, — когда-то отец заставил меня поверить, что я на такое способна. У меня ни разу не получилось вырваться, но мне надо было надеяться, что это возможно.