Дочери Евы

Арутюнова Каринэ

В положенный срок Берта разрешится от бремени девочкой, которую нарекут Евой, а две недели спустя, не без помощи хромого доктора, в пристройке, за домом, посреди пыльных фолиантов, тяжелых кожаных переплетов, окруженный мудростью веков, родится на свет младенец мужского полу.

Измученный бессонной ночью, склонится Моисей над роженицей, коснется лежащей безвольно руки с пульсирующей синей жилкой на запястье.

– Кушать, спать, кушать, – скажет маленький доктор, вглядываясь в бледное лицо молодой женщины, а на восьмой день, после визита похожего на усталую черепаху моэля 41 , младенца нарекут Даниилом.

41

Моэль – мужчина, делающий обрезание.

Еще через полтора месяца в городе объявят комендантский час, а по городу развесят объявления о явке к восьми часам утра всех лиц иудейского вероисповедания. Евреи должны иметь при себе документы, ценные вещи и теплое белье.

– А я что говорила – эвакуация, – пожмет плечами Ева-большая и зальется внезапными слезами – потому что кто-нибудь здесь объяснит, что в этом случае ценное и что таки нет? Спринцовка, градусник, теплые носочки, куст алоэ

в горшке, портрет деда Ашера – хороши шуточки, попробуйте-ка за двадцать четыре часа выбрать это ценное, – Берта, что ты стоишь как вкопанная, собирай дите, беги до Веры – у нас день и ночь впереди. Пусть идет, на нее никто не подумает.

На нее никто не подумает – высокую, в сбитом набекрень крестьянском платке, прогибающуюся под тяжестью двух свертков, в которых женское и мужское кряхтит, рвет грудь и требует молока, любви, жизни, опять молока.

– Кушать, спать, кушать, – выдохнет она, оседая у ворот чужого дома, в тот самый час, когда дочери Евы, ежась от утренней прохлады и чего-то еще, необъяснимого, выведут на порог готовых к путешествию детей.

Волчок

Назовём её Шейне-Шейндл, – пусть это будет девочка, похожая на тебя, бледная как полоска лунного света, – сегодня я – отец, ты – мать, – я постучу сапогами, а ты поспешишь к двери, моя маленькая жена, – какой аромат, – неужели лапша, сладкая лапша с изюмом и бульон, а еще золотая морковь и нежные стебли спаржи, – чем ты накормишь своего любимого мужа, – своего господина и короля, – неужели опять травяной суп и тефтели из песка, три маковые росинки вместо стакана чаю, – важные господа пьют чай, – они сидят за накрытыми столами, говорят о важных вещах и строят глазки чужим жёнам, – щипчиками, серебряными щипчиками они вынимают из сахарницы колотый сахар, – сколько пожелают, – крепенькие неровно сколотые кубики, – ах, как весело хрустят они на зубах! – что ты опустила глаза, – я никогда не посмотрю на чужую жену, – нечего беспокоиться, – это так же верно, как то, что меня зовут Цви, а тебя – Шейндл, – похоже на звук колокольчика, – вслушайтесь, – звон серебряных подстаканников и скрип дверцы комода, – с продольными царапинами на боку, ох, и попадёт же мне на орехи, – пусть я буду муж, а ты – жена мне, маленькая Шейндл, волчок упадёт на букву «мем», и я назову тебя «меораса» – помолвленная, – ты распустишь косы, а я задую свечу, – мы будем пить вино, – тебе будет семь, а мне девять, но это ничего не значит, – я расскажу тебе сказку, – о дальних странах, жарких странах, – запусти волчок, милая, сейчас твоя очередь, – тебе тринадцать, и ты боишься взглянуть на меня, и уже не обнимаешь как прежде обеими руками, пальцы твои в чернилах, а нос – в ванильной пудре, но я не смеюсь, я только подую тихонько, – ты мёрзнешь, что ж, я куплю тебе новые ботинки, и сапожки на меху, а еще муфточку, – такие носят дамы, – ты будешь дама, Шейндл, а я буду господин, с тросточкой и косматыми бровями, – я надушусь пахучим одеколоном и возьму твою руку, – у настоящих дам, Шейнделе, не бывает чернильных пятен на щеках, настоящие дамы моют ладошки и лицо ароматным мылом, и прыскают себя розовой водой, – и пахнет от них сладким, – они смотрят на меня и кусают губы, – им хочется играть с оленем, – бежать наперегонки, – но я побегу за тобой, Шейнделе, – ты будешь бежать быстро, но не настолько, чтобы я не настиг тебя, – запусти волчок, пусть будет буква «тав», – таава, желание, жажда, – тебе будет шестнадцать, мне – немногим больше, – в переполненном вагоне у тебя начнутся месячные, – как я узнаю об этом? – красным ты напишешь «дам» 42 на оконном стекле, – впрочем, до окна не добраться, да и стекло давно выбито ветром, а дыра вкривь заколочена досками, – со стиснутыми коленками, в холодном поту ты доедешь до конечной станции, за которой только поля и глубокие рвы, – старухи обступят тебя, дыша тиной и пылью, – я назову тебя невестой и ты войдёшь в миквэ, произнесёшь благословение, но до того ты распустишь волосы, снимешь заколки и маленькие колечки, – «барух ата адонай элоhейну, мелех hаолам..» 43 , – ты будешь озираться, пытаясь отыскать меня в толпе, – запусти волчок, Шейнделе, – звук льющейся воды успокоит тебя, – вокруг много чужих, но и родных тоже, – женщины, свекрови, золовки и дети, – где-то лают собаки, а цементный пол обжигает ступни, – запусти волчок, милая, и не плачь по косам, – я буду любить тебя и такой, – ты родишь мне сына, а потом дочь, – мы будем жить долго и счастливо и умрём в один день, – такой как сегодня, – не бойся родная, я близко, – я не успею прочесть кадиш по своему отцу, я никогда не стану господином с тросточкой и косматыми бровями, – рот мой забит глиной и песком, – потерпи чуть-чуть, милая, – как птица чувствует приближение дождя, так орёл парит над жертвой, – сейчас будет буква «нун» – что означает – нецах 44

42

* кровь (ивр.)

43

Благословление, которое произносит женщина перед омовением.

44

Вечность (ивр.)

Скрипка Готлиба

В «классах» его встречает десять пар детских глаз, – черных, блестящих, либо похожих на воробьиное яйцо, – в желтоватых пятнышках и потеках, – господа, – откашливается Готлиб, – «господа» что-то нестройно галдят в ответ, растирая ладони, – в классах нетоплено, и нежные детские руки стекленеют, покрываются болячками, – кто-то уже кашляет сухо, нехорошо, – ну, конечно, эти неженки, привыкшие к мамкиным бульонам, все эти Мотеле и Йоселе, – будущие гении, – мосье Готлиб, – птичья лапка тянет его за рукав, – у мальчика извиняющаяся улыбка на смуглом лице, – кажется, его фамилия Щварцман или Шварц, – ну как же может быть иначе, когда ассирийские черты из-под жесткой челки, – мальчик из «пансионеров», – он спит на застланном сундуке, поджав к груди острые колени, а за обедом несмело протягивает руку за картофелиной. Похожий на серый обмылок картофель в мундире и селедочный хвост – чем не обед для будущего гения? – будущий гений держится за живот и бежит во двор, – толстогубый Маневич заливисто хохочет, но тут же умолкает от веского подзатыльника, – у мосье Готлиба тяжелая рука, – костяшками желтоватых худых пальцев он раздает подзатыльники направо и налево, – мальчишки – народ вредный, – от них дурно пахнет, – лежалыми мамкиными кофтами

и аденоидами, – самый трудный возраст достается ему, – ладно бы еще восьмилетние, пахнущие молоком.

Каждая мать носит в подоле вундеркинда, – у вундеркинда торчащий голодный живот, но цепкие пальцы – первым делом его облачают в бархатные штанишки, – одному богу известно, где они откапывают все эти куцые одежки, – пока младший тянется к груди, старший достает из футляра скрипку, – он шумно сморкается в материнский подол и семенит короткими ножками, перепрыгивая лужи, подернутые коркой льда, – ему бы прыгать по этим лужам вслед за воробьями, размахивая острым прутиком, – эники-беники, но детство окончилось, – с утра до поздней ночи сидит он в душных классах, уворачиваясь от подзатыльников строгого маэстро.

– Что ви мине с Моцарта делаете сладкую вату? Ви понимаете, что это МО-ЦАРТ! Тоже мине, танцы-обжиманцы, – ви что думаете, Моцарт был птичка? Рохля? Маменькин сынок? Он был мужчина, понимаете ви, глупый мальчик? – голос Готлиба дрожит от гнева, – и, раз-два-три – раз-два три, – лысый череп Готлиба обмотан шерстяной тряпкой, – в этом наряде он похож на старую сварливую женщину, но никто не смеется, только легкомысленныйй Маневич кусает вывернутую нижнюю губу, – Маневичу всегда смешно, – в темноте он тайком поедает мамины коржики, и губы его в масле, – вытрите руки, молодой человек, – Готлиб брезгливо морщится, протягивая Маневичу тряпку, – и передайте вашей маме, что я имею к ней пару слов. Пара слов от мосье Готлиба – это серьезно. У Готлиба нет времени на церемонии. Он встает и прохаживается по классу, кутаясь в женский салоп. У него нет времени на бездельников, дармоедов и бездарей. Из десяти мальчишек останется пятеро. Один будет заниматься в долг. Другой будет недосыпать ночами, укачивая на руках истошно вопящего младенца. От младенца пахнет кислым, и мальчик пропихивает в жадный рот смоченную в молоке тряпку, пока жена маэстро прикручивает фитиль к керосиновой лампе. У жены маэстро впалые щеки и огромные черные глаза, похожие на перезрелые сливы. Идите уже сюда, Шварц, шепчет она и ведет его на кухоньку, и там зачерпывает половником тарелку супа, а потом садится напротив и смотрит, как мальчик ест, как двигается острый кадык на тощей шее. У жены Готлиба обкусанные ногти на детских пальцах и внезапный румянец, заливающий выступающие скулы. Кушайте, мальчик, – шепчет она и маленькой рукой ерошит жесткие ассирийские волосы на его голове, – рука ее движется плавно, и юный Шварц боится поднять глаза, он замирает под ладонью и торопливо проглатывает последнюю ложку супа. Из спальни доносится лающий кашель. Маэстро так и спит в своем лисьем салопе, с вкрученными в седые уши ватными тампонами. Маэстро мерзнет, и перед тем как улечься, он по-старушечьи суетится, взбивая огромные подушки, подтягивая к ногам старый плед, – все знают, что он давно не спит со своей молодой женой, и остается только гадать, откуда появляются на свет истошно вопящие младенцы, страдающие поносом и ветрянкой, – они появляются один за другим, похожие на лысых сморщенных старичков, – некоторые из них не дотягивают до полугода, и тогда отменяют занятия, потому что безумный крик разрывает душную темноту детской, – старик раскачивается на полу, словно его мучает зубная боль, – притихшие пансионеры молча лежат на своих сундучках, – они боятся пошевелиться и затыкают уши, чтобы не слышать голубиных стонов, то возобновляющихся, то затихающих внезапно, а потом вновь прорывающихся низким горловым бульканьем, – ой, держите меня люди, – будто забившаяся в припадке ночная птица повиснет маленькая Цейтл на руках старого Готлиба.

Дети появляются и исчезают, но Моцарта никто не отменял. Проходит неделя, и старик, сидевший на полу со вздыбленными вокруг лысого черепа пегими волосками, вновь ходит по классу, заложив руки за спину, а потом останавливается внезапно и хватается обеими руками за сердце, – это же МОЦАРТ, – это же Мо-царт, молодой человек, – молниеносным движением он выхватывает смычок и обводит класс торжествующим взглядом.

И тут происходит то, ради чего стоило тащиться по унылой дороге из захудалого местечка, мерзнуть в коридоре на сундуке, есть похлебку из картофельных очисток и исходить кровавым поносом в холодном нужнике, – те самые пальцы, которые только что безжалостно раздирали нежное куриное крылышко, исторгают нечто невообразимое, отчего наступает полная тишина, которую не смеют нарушить ошалевшие от первых холодов мухи и степенно прогуливающиеся за окном лиловые петухи, – протяжно, изнурительно-медленно смычок рассекает деку и взвивается острым фальцетом, – отсеченная петушиная голова отлетает в угол, а изумленный птичий глаз заволакивается желтой плевой, – скособоченная фигурка в лисьем салопе раскачивается и замирает, – оборвав музыкальную фразу, старик обводит класс сощуренными цвета куриного помета глазами и, цокая языком, наклоняет голову, – а?

***

Как один день пролетят летние деньки, – июльские ливни и августовский сухостой, и тощий Шварц вытянется еще больше, верхняя губа и подбородок украсятся темным пухом, – маленькая Цейтл, прелестно нелепая с огромным животом и лихорадочно блестящими глазами, накроет стол для новеньких, еще по-домашнему круглолицых, заплаканных, пахнущих коржиками и топленым смальцем. Пятеро из десяти отправятся домой, а из пяти останутся только двое, – еще одна беспросветно долгая зима уступит место распахнутым во двор ставням, чахлой траве и жужжанию шмеля за грязным стеклом.

Усаживая Шварца в бричку, Готлиб торопливо протолкнет в карман его пальто несколько истертых надорванных бумажек, – будьте благоразумны, молодой человек, – будьте благоразумны, старик так ни разу не назовет его по имени, – а, затем, будто поперхнувшись, закашляется, обдав душным запахом камфары и старого тела, – они думают, что Моцарт был кисейной барышней и ходил на цыпочках, но мы-то с вами знаем, что такое Моцарт…

Бричка тронется, – старик взмахнет рукой и долго еще простоит на обочине, подслеповатыми глазами вглядываясь в петляющую по пыльной дороге точку.

Еврейская свадьба

Стояло пыльное лето, четырнадцатое лето моей жизни, новые ботинки сверкали на моих ногах, нежный пух пробивался на подбородке, я шел с отцом – у поворота к нам присоединились старый Патлах, кривой Зеев и Йошка, Йоселе-дурачок, крошечная головка и отвисшая нижняя губа, сзади на штанах – налипшие травинки, всем известно, Йоселе спит в сарае, в обнимку с черным теленком – мачеха не впускает его в дом, но Йошка не в обиде, в теплой и влажной темноте на ощупь находит он своего любимца, черного бычка, целует в мокрую морду и засыпает под мерное дыхание Розеле, большой пятнистой коровы с глазом удлиненным и виноватым, совсем как у красавицы жены старого ребе, говорят, великой грешницы…