Дочки-матери на выживание
Шрифт:
А дочь именно это всегда презирала, считала суетой сует, недостойной рода человеческого. Наташа почувствовала, что закипает: «Целыми дни валяться на диване, размышляя о вечном, конечно, более достойно! А пожрать мама пусть в клюве принесет. Вся в отца…»
Этого дочери никогда не говорила. Не потому, что боялась обидеть… Иногда – ой, как хотелось хлестнуть побольнее, хотя бы фразой! Но как раз это для Ани не прозвучало бы обидно: ей хотелось быть похожей на Володю. То, что его режиссерская гениальность не признавалась никем, кроме нее, ну, еще и Арины, как выяснилось, не могло
И все-таки, не уехав вместе с отцом в провинцию, она тем самым не от него отреклась – от себя. Ловя острые, вприщур, взгляды дочери, Наташа с тоской думала, что Аня возненавидела ее за то, что мать удержала ее своей Москвой…
Из дневника в блоге Мантиссы
«Утром я закончила историю, которую писала больше года. Праздник? Сомнительно. Ощущение такое, будто потерян еще один близкий человек… Только обвинить некого, сама придумала своего героя, сама же ускорила расставание, хотя могла бы и десять лет писать. Большего раздражения у матери, чем то, что уже заработала, я все равно не вызвала бы.
Герой моего романа (как звучит!) тоже не как все. Как и я, как и отец, от которого отшатнулась, когда нужно было сделать выбор: а вдруг чужой?! Вдруг все, чем я жила до сих пор, было только иллюзией? Одной из моих фантазий. Как Алик. Хотя, признаться, его я все же не совсем придумала, а действительно встретила прошлой весной, кажется, уже в мае, на подходе к нашему дому, который еще был полон жизнью, потому что отец и брат были с нами и ничто не предвещало беды… В этой фразе обычно говорят «казалось». Но нет, не казалось! На самом деле никаких предвестников не было, кроме того, что родители уже давно смотрели сквозь друг друга. Точнее, она сквозь него.
Наверное, внутри ее тогда воцарилась такая же пустота, какую ощутила я, когда роман был закончен. И она попыталась заполнить ее другими людьми, множеством людей! И меня тоже потянуло потолкаться в Москве, увидеть новые лица, упиться радостью оттого, что я закончила роман и что так тепло и тихо, и даже детские голоса звучат не раздражающе. Они сливались с птичьими возгласами, и казалось, будто дети – это просто большие птицы, спустившиеся на землю. Не страшные птицы. В прекрасном эгоизме своем совершенно не замечающие никого, кроме себе подобных.
Мне хотелось надышаться воздухом своего города, собрать пыльцу с его вялых цветков и напитать их силой воображения, сделать их диковинными, яркими, гигантскими, поместив на страницы той повести, что задумываю сейчас. Думаю, в отличие от жестковатого романа об Алике сейчас получится немного странная легенда о девочке, запертой в подземелье и приручившей цветы, что росли возле ее решетчатого окошка. Вытягивая травяные шеи, они проникали в ее мрачную тюрьму и дарили ей свою красоту, свои яркие цвета. Постепенно они научились понимать язык друг друга. Ну, и так далее… Сказка. Ложь.
Вся литература – это, по сути, или сказка, или ложь. Ткань романа всегда или красивее, или ужаснее, чем настоящая жизнь. Все преувеличенно, слишком выпукло, неестественно ярко, даже описание отбросов и помоек. А жизнь – это такая тягомотина, такая серость или пошлость, что если описывать ее, не утрируя, то подобное никто и читать не стал бы. Скукотища. Но мы все тянем и тянем эту слюнявую жвачку, называемую жизнью, и даже не пытаемся совершить что-то из ряда вон, чтобы потрясти филистеров, живущих внутри нас и по соседству.
Мой герой, мой Алик не был одним из них. Я бродила по Москве, вспоминая, как прошлой весной неподалеку от нашего дома, под цветущим каштаном (выглядит чересчур картинно, но именно там он и стоял!), увидела странного парня, который, заслонившись рукой, смотрел на солнце и улыбался. Это не было гримасой человека, которому слепит глаза… И эта улыбка зацепила меня приподнятым краешком и понесла изогнутой пирогой в страну воображения, из которой я вернулась только сегодня.
В моей фантазии Алик получился жестче, чем на самом деле, потому что перемешался со мной. Я защитила своего героя, добавив той злой силы, которую не проявляю в миру, – коплю для творчества. Признаю, она сделала его менее обаятельным, ведь мгновенно очаровывают именно его мягкость, его улыбчивость… Темные волосы были спутаны теплым ветром, подбородок небрит, но большие глаза так и сияли, и потому Алик не производил впечатления бродяжки. В нем бурлила любовь к этому миру, который пока ничем особенно не досадил ему.
Терпеть не могу этой материнской особенности сразу выискивать лейбл, определять цену и тряпке и человеку в целом, хотя не так уж она проницательна, чтобы понять с первого взгляда – кто перед ней. Кем показался бы ей Алик? На нем были обычные джинсы и майка, все не слишком дорогое, но и не совсем ширпотреб. Мальчик из среднего класса. Как и я, собственно, если не брать во внимание особняк, который мать возвела, кажется, на собственных костях – так выкладывалась ради него.
В его улыбке была странная застенчивость, но что-то в темном взгляде сразу предупреждало о том, что это далеко не маменькин сынок.
– Ты видела? – заговорил он так, будто мы были давно знакомы. – Это же сапсан был! Сбил голубя, зараза… Жалко птичку! Но как он красиво это сделал!
– Я не заметила…
– А я услышал такой странный звук… Стремительный такой. И шуршащий, и свистящий одновременно. Ничего подобного до сих пор не слышал, – он так и захлебывался восторгом.
– Тебе понравилось наблюдать, как убивают?
Он уже стал мне интересен. С такой радостной улыбкой наблюдать за охотой хищника – на это не каждый способен. И голос у него был хорош – негромкий, мягкий.
– Алик, – вдруг назвался он и даже слегка поклонился, прижав руку к груди.
Кисть у него оказалась длинной, я еще подумала: «Не музыкант ли?» Когда-то я сама училась немного, но мои руки были слишком малы, чтобы светлое будущее в музыке улыбнулось мне. Я повторила про себя: «Алик», – попробовала на вкус. Красиво, но чувствуется склонность к выпендрежу.
– Мне казалось, такие имена остались в шестидесятых…
– Так и есть! – весело сообщил он. – Я – типичный шестидесятник. Мне нравится то время.