Доказательства (Повести)
Шрифт:
Долгое время, несколько десятилетий подряд, имя человека, сидевшего теперь в карете, было самым известным и почитаемым во всем поднебесном мире. Это имя можно было услышать повсюду — не только во дворце вельможи, каждый день пробующего суп из верблюжьего копыта, но нередко и в хижине бедняка, никогда не знающего, будет он иметь свою горсть риса к вечеру или нет. И в конторах крупных фирм, торгующих по всему необозримому пространству Китая, звучало оно, имя человека, обладавшего неограниченной властью над жизнью и смертью десятков миллионов его подданных, и в публичных домах веселого квартала Пинкан, — все то же имя — Мин Хуан, Сын Неба, великий, величайший император Китая, отец своего народа, отец всех народов, населяющих огромную территорию — от холодных Тибетских гор на юге до таких же холодных и диких степей на севере.
И человек, вздрагивающий в
Но особенно великолепной он сделал свою столицу, Чанъань. Она и не могла быть иной, ибо должна была представлять собой мощь и благоденствие всей страны. Сносились старые и воздвигались новые дома, дворцы, улицы, площади. Благоустройство столицы съедало около десятой части годового бюджета. Восточная столица, Лоян, еще пробовала некоторое время сохранить хоть часть былого значения, играя роль культурного центра, но время шло, и один за другим перебирались поближе к солнцу и поэты, и художники, и артисты.
Нет, неподражаема была Чанъань, город, где обитал живой бог. Четыре высокие крепостные стены из белого твердого камня окружали ее. Длина каждой стены была двадцать ли. Восемь ворот, окованных медью, впускали по утрам и выпускали вечером десятки тысяч паломников, стремившихся в этот центр мира, дабы хоть одним глазом взглянуть на небывалое, неправдоподобное великолепие столицы. Четыре дворца, один прекраснее другого, размещались в столице, в самом центре ее, огороженные внутренней стеной, — войти внутрь через ворота Лазоревой цепи мог лишь счастливейший из счастливых. Или — придворный лакей. Была в столице еще новинка — музыкальная академия «Грушевый сад», и другая — Академия наук Ханьлинь. В дворцовой библиотеке хранилось бесценное сокровище — девяносто тысяч рукописей, написанных на драгоценном шелке. Более трех тысяч ученых денно и нощно склоняли свои мудрые головы над нерешенными проблемами науки. В то же время евнухов в столице Чанъань было три тысячи пятьсот девяносто, чиновников — восемьдесят одна тысяча двести семь, проституток — сорок четыре тысячи пятнадцать. Кроме того, в Чанъани находилось два рыночных квартала, девять тысяч мастерских, изготовляющих все — от поддельных древностей до погребальных украшений; жили в столице тридцать пять тысяч государственных рабочих, девятнадцать тысяч торговцев и многие-многие тысячи других. И в течение многих лет вся эта масса народа изо дня в день просыпалась на рассвете и трудилась, покупала, продавала, воровала, посещала зрелища — и была, разумеется, счастлива, ибо жила в первом городе земли, что само по себе было немалым преимуществом. И даже существовала поговорка: «Заносчив, как чанъанец», — потому что заносчивость нередко овладевает счастливыми. Впрочем, может быть, это придумали завистники.
Отсюда, из столицы, кругами по воде расползалось преклонение перед владыкой. Иностранные дипломаты не без удивления отмечали в своих донесениях, что народ, похоже, и на самом деле обожает императора. Так оно и было.
Он был владыкой давно, очень давно, — всегда. Некоторые еще помнили, что не всегда он был так велик, Мин Хуан, третий сын в своей семье, зато остальные знать об этом не желали… Зачем? Важно было то, что долгими и непрекращающимися усилиями он возвысил свое государство и свое имя в веках. И совсем не важно было то, какая часть этих усилий принадлежала
Каждому — своя судьба, каждому — своя ответственность. Тебе — своя, императору — своя.
И он, император, нес свою ответственность, не жалуясь, а народ любил чувствовать его над собой и сознавать непреходящее величие своего властителя, ибо, как было народу внушено, величие властителя — это и есть величие народа.
Оставалось только радоваться.
И народ радовался. Раз в год собирался он перед недоступным ему дворцом Пышности и Чистоты и с замиранием сердца ждал того момента, когда раздвинутся опахала из фазаньих хвостов и полуденное солнце осветит на груди человека, восседающего на золотом троне, двух извивающихся драконов. Затем народу представал божественный лик — и даже издалека можно было узнать это волевое выражение.
Затем собравшимся раздавали деньги и ткани, некоторым — даже шелковые. Раздавали еду и вино — и народ был доволен и счастлив. Ну, а если находились такие, что не казались счастливыми или даже роптали, то для таких существовало специальное управление, которым руководил уже упомянутый императорский евнух и советник первого класса Гао Ли-ши, и недовольные навсегда исчезали в особом отделении дворца Пылающего солнца, о котором люди предпочитали не говорить вообще.
Правда, в последние годы в столице, а оттуда и по государству поползли невнятные тревожные слухи. Эти слухи тут же с небывалой расторопностью перехватывались и изымались, но не могли быть, очевидно, изъяты до конца и — грязные, позорящие божественного императора — растекались по провинциям, проникая в шатающиеся умы. Они, эти слухи, утверждали, что престарелый император давно уже не тот народный правитель, каким был некогда, но лишь фигура для игры в руках императорского евнуха и первого министра. Что он только ширма, за которой прячутся два первых чиновника государства, обделывая свои дела. С тех пор, говорили слухи, как шестидесятилетний император увидел пятнадцатилетнюю красавицу Ян Гуй-фэй во время купания в теплых источниках на горе Ли, он забыл обо всем, ни о чем больше не думал и презрел свой священный долг ради этой девчонки.
Слухи эти воспринимались тем внимательней, что за последние десять лет семейство Ян приобрело неслыханную дотоле власть. Вся родня новой фаворитки получала без конца новые и новые подарки, чины, земли, должности… В то же время все жены императора, все его многочисленные наложницы отошли на задний план перед красавицей Ян Гуй-фэй, которую народ в простоте душевной прозвал Тай-чжэнь, что означает «истинная, настоящая святая». Любое желание этой красивой полной девушки с ускользающей, непонятной, жестокой улыбкой становилось законом. Так, например, однажды она пожелала, чтобы к столу императора каждый день подавались свежие плоды личжи, растущей только на далеком юге. В тот же день особым декретом император учредил специальную курьерскую линию, по которой днем и ночью сломя голову неслись гонцы, везя за несколько тысяч ли маленькие корзиночки с плодами.
Но если бы дело было только в этом! Вот уже пятнадцать лет не собирался Высший Государственный совет. Император перестал показываться народу, он стал подозрителен и нетерпим. Своего сына, наследника Шоу, из гарема которого была украдена для императора Ян Гуй-фэй, он приказал казнить, дабы тот своим удрученным видом не напоминал ему о происшедшем. Правитель Сяо, старый преданный друг, был уволен в отставку за невинную шутку; другой чиновник, повторивший эту шутку в кругу друзей, поплатился головой.
Император стал очень бояться заговоров. То здесь, то там бдительное и недреманное око Гао Ли-ши пресекало опасность — и летели головы одна за другой. Казни совершались мгновенно, ибо преступно было бы тратить время на долгие ненужные формальности. К тому же заговорщики — за очень редким исключением — всегда во всем признавались. Иногда их собственноручно подписанные признания подносились императору, который в конце концов пришел к печальному убеждению, что даже самым верным друзьям свойственна неблагодарность и что он может верить лишь себе самому, Ян Гуй-фэй, Гао Ли-ши и Ли Линь-фу. Он заперся во дворце Пылающего солнца. Литературой он больше не интересовался, музыкой — тоже, а предавался тем утехам, которые может (а также тем, которые не может) позволить себе человек семидесяти четырех лет.