Доказательства (Повести)
Шрифт:
Ду Фу сидел потрясенный. Четыре золотые монеты! Уж не померещилось ли ему… Четыре! Вскочив, он проковылял к сундуку, стоявшему в дальнем углу и служившему столом. Четыре… Обернувшись, он подозрительно посмотрел на гостя. Он, Ду Фу, снова превратился в бедняка с лодки. Ему привалила глупая, невероятная, сумасшедшая удача, и было бы непростительно не использовать ее до конца. Опуская сощуренные глаза, он спросил:
— Сколько же свитков согласен приобрести великодушный господин секретарь? Два? Или, может, три? — Голос его был робок и почтителен.
У столичного гостя защемило сердце.
— Да хоть десять, — сказал он. — Или пятнадцать. А еще лучше — все. Да, да, выкладывайте все, что у вас есть.
Секретарь Лю Вэнь любил острые ситуации — при том, конечно, непременном условии, чтобы господином положения оставался он сам. А что могло быть острее этого — он, Лю Вэнь, всемогущий, как Хуанди, спасает обнищавшего, погрязшего в бедности поэта. Не часто человеку удается играть роль самой судьбы. Ему, Лю Вэню, это удается.
Он даже забыл про ужасающий едкий запах в джонке Кошель уже был развязан.
— Ну, господин мой и учитель, начнем? Раз, два, три, четыре. И еще четыре, и вот еще… Давайте, давайте, не стесняйтесь. Я же сказал, что заберу у вас все.
Бедный Ду Фу. Он, кажется, так и не может поверить.
— Все? — спрашивает он боязливо.
— Да, да, — весело подтверждает секретарь. — До чего же вы стали недоверчивы!
Сколько стихотворений мог этот бедняк написать в такой дыре? Он, Лю Вэнь, не написал бы ни одного.
— И все — по четыре золотых?
Гость напряжением воли сдерживает соболезнующую улыбку. Улыбку судьбы. Ибо он, секретарь министерства Лю Вэнь, и есть судьба. Здесь по крайней мере.
— Да, — подтверждает он уже в который раз.
Некоторое время он видит только согнутую спину Затем на циновку лег первый свиток. Ну, наконец-то.
— Один, — сказал Ду Фу из сундука.
— Вот ваши четыре золотых.
— Два.
— Вот еще четыре.
— Три.
— Итого двенадцать.
— Четыре.
— А вы, я вижу, не теряли времени даром.
— Пять, шесть, семь…
— У ж не задумали ли вы проверить мою платежеспособность?
Вместо спины на миг показалось лицо бедняка, держащего за хвост волшебную птицу феникс.
— Я думал, — смиренно произнес он, — господин Лю Вэнь не шутил, когда сказал — все.
Господин Лю Вэнь сдержанно улыбнулся. Его слово — это те же золотые монеты.
— Тогда — еще?
— Буду рад познакомиться со всеми вашими замечательными произведениями, — сказал секретарь министерства церемоний с некоторым усилием.
— Тогда вот еще пять.
— Итого двенадцать.
— И еще семь.
— Девятнадцать.
— И двенадцать.
— Тридцать один.
— И пять…
Секретарь министерства украдкой смахнул пот.
— Вы плодовитый автор, — сказал он сухо.
— Все бедняки плодовиты, — последовал мгновенный ответ, напомнивший секретарю прежнего Ду Фу. — Это одна из немногих привилегий бедности, на которую никто не покушается. Не так ли?
Через час, оставив на циновке сто двадцать золотых монет и вексель еще на тысячу шестьсот, секретарь министерства, бледный и расстроенный, ушел, унося в грязном джутовом мешке четыреста тридцать рукописей. Это было все, что старик с реки, неудавшийся чиновник и не признанный обществом поэт по имени Ду Фу, написал за последние два года.
Обессиленный, сидел Ду Фу перед грудой золота. Игра далась ему нелегко. Равнодушными, холодными глазами рассматривал он золотые монеты. Их было больше, чем он когда-либо имел в своей жизни. Итак, он разбогател наконец. Он вспомнил бледное и потное лицо чиновника второго класса, подписывающего вексель. Он так ничего и не понял, благодетель. Ну ладно, этот урок он запомнит.
Золотые монеты на полу казались маленькими светлячками. Они освещали ему путь к дому. Внезапно он погладил золото рукой. Золото — это кровь и пот бедняков. Это его кровь и пот. Оно принадлежит ему по праву. Деловито пересчитал он монеты. Одну он разменяет на медь, остальные зашьет в подол халата — старого, конечно. И вексель — тоже.
Так он и сделал.
Теперь можно было трогаться в путь. Ему предстояла долгая и опасная дорога на Север. В Чанъань.
Прибор для письма он всегда носил с собой. Бумагу — тоже. Очевидно, он все проделал почти машинально. Придя в себя, он увидел стихотворение. Последние строки еще не просохли. Про себя он повторил их:
За облака, За кручи темных гор, Гляжу я вдаль На десять тысяч ли. Хочу увидеть Севера простор Там, где Чанъань Раскинута вдали.Тушь просохла. Он прочитал все стихотворение целиком и еще раз — последние строчки. Это было как раз то, что он и хотел сказать. Он все глядел и глядел, словно начинающий. Он плохо писал левой рукой, но и это сегодня ему не помешало. Иероглифы получились четкие, красивые. Особенно красивым получился иероглиф «вань», означающий десять тысяч; это был настоящий каллиграфический знак.
Обрадованный этим, он лег спать. Ему снилась столица Чанъань и девушка по имени Ин, выбегающая к нему навстречу из большого красивого дома, похожего на дворец.
Сколько же лет он не был в Чанъани? Тринадцать? Даже немного больше… «Тогда, тринадцать лет назад, — подумал он, проснувшись, — начались все мои беды».
Все началось тогда, когда в ночь на двенадцатое июня семьсот пятьдесят шестого года император Сюаньцзун бежал из столицы.
Император бежал из столицы.
В ночь на двенадцатое число июня месяца карета, сопровождаемая плотным двойным кольцом эскорта, прорвалась сквозь густую толпу беженцев и, миновав ворота Красного феникса, покинула Чанъань. Среди пышных подушек, зябко кутаясь в толстый, подбитый соболями халат, сидел маленький, сморщенный человек с желтым в редких оспинах лицом и обвисшими седыми усами. Было темно, и только отблеск факелов, прорываясь сквозь занавешенные окна, разбрасывал по стенам и полу трепещущие багряные блики. Взмыленные черные кони уверенно увлекали карету на юг, оставляя позади панику и отчаяние большого города. Молча скакали рядом рослые гвардейцы конвоя — первый ряд, ближний к карете, держал пылающие факелы, второй наружный ряд держал наготове обнаженные мечи. Словно метеор, прорезала карета непроглядную тьму, смыкавшуюся за ней, как вода. Шум покинутого города уходил, становился слабее, глуше, исчезал; свистел и вихрился распоротый воздух; кони роняли на дорогу бело-желтую пену, а маленький человечек внутри кареты все так же бесчувственно смотрел перед собой, изредка вздрагивая, словно от озноба, хотя ночь была на редкость теплой и ни одно, даже малейшее дуновение не прорывалось внутрь.