Докер
Шрифт:
Ребята там играют в лапту. Им, конечно, нет никакого дела до моего дедушки. Меня тоже зовут играть, но я отказываюсь. Меня спрашивают, что со мной, и я, плача, говорю, что у нас умирает дедушка.
Ребята молча стоят вокруг меня, потом Виктор говорит:
— Ты только не забудь взять у него свой кинжалик.
— Страшно! — говорю я.
— Дурачок, — говорит Топорик. — Вот возьмут и продадут кинжал с кинжаликом.
Ребята продолжают игру, а я возвращаюсь домой. Бабушка лежит в постели, у ее изголовья сидит мать.
— Заболела наша бабушка, — говорит мать. — Вот тебе рецепт, сходи в аптеку.
Я прячу рецепт и деньги в карман, говорю: «Сейчас пойду» — и прокрадываюсь в дедушкину комнату.
Затаив дыхание, я тянусь к выключателю. Он щелкает, как выстрел!
Веревочные весы с тяжелыми деревянными чашами, как всегда, мерно покачиваются на сквозняке, но сейчас они почему-то кажутся мне зловещими.
Скрестив руки на груди, дед точно спит крепким сном на своем паласе. Вот только не шевелятся кончики его усов. Но, может быть, он все же спит, а не умер? «Умер» — это, наверное, очень долгий сон?
Я на цыпочках делаю два шага по направлению к паласу. Потом — еще два, еще. Балансирую руками, чтобы не упасть. Нагибаюсь к подушке. Приподнимаю край. Запускаю руку под подушку. Нащупываю на ножнах широкого и тяжелого кинжала рукоятку обещанного мне кинжалика и вытягиваю его. Осторожно опускаю угол подушки и, пятясь, так же на цыпочках, тихо отступаю к двери. Выключаю свет — снова раздается выстрел! — и стремглав выбегаю из комнаты, настежь распахнув дверь.
— Гарегин, это ты? — раздается испуганный голос матери.
Но я уже лечу по лестнице, перепрыгивая через три-четыре ступени.
В аптеке мне дают какие-то капли и таблетки, и я с ними возвращаюсь домой. Бабушка лежит, отвернувшись к стене.
Мать велит мне идти к Виктору, но его дома не оказывается, и я снова поднимаюсь на крышу. Там теперь все сидят вокруг Феди, и он рассказывает какие-то сказки.
Я подсаживаюсь к ребятам, и меня просят показать мой кинжалик. Я протягиваю его Виктору, он внимательно осматривает его и передает Феде, а тот — дальше по кругу.
Потом, когда совсем темнеет, мы лежим с Виктором на его коврике, и я ему рассказываю о болезни бабушки.
— Ничего с нею не случится, — успокаивает меня Виктор. — По приказу еще никто никогда не умирал.
А я еще долго не сплю. Засыпаю я, видимо, только в полночь, потому что Маро утром с трудом будит меня.
— Вставай, вставай! — трясет она меня за плечо. Когда я сажусь на паласе, она вдруг с плачем убегает.
Я протираю глаза и бегу за нею.
Уже на балконе я узнаю от соседей, что ночью у меня умерла бабушка.
Дедушка, конечно, мог умереть, он долго болел. Но бабушка?
Бабушка моя была добрая, ласковая и безропотная. Мать любила ее, и они были как близкие подруги. Мать жалела бабушку и всегда старалась все делать за нее. То же всегда делала бабушка для матери.
Бабушка всю жизнь повиновалась деду. Каждое его слово для нее было приказом. Но никто не мог даже подумать, что приказом станут и его последние слова: «Пусть нас похоронят в одной могиле». Совсем здоровая, никогда и ничем не болевшая, она слегла вечером и уже утром не встала с постели.
Мать себе места не находила от горя.
Похоронили дедушку и бабушку в одной могиле, как того хотел дед.
Теперь мы еще больше осиротели. Из семьи в десять человек нас осталось только трое. По вечерам мать прижимает нас к себе и плачет. Плачем и мы с Маро. Жизнь нам кажется жестокой, несправедливой и безысходной. Если бы можно было скорее уехать в деревню! Но это так трудно сейчас сделать при наших долгах после похорон бабушки и дедушки.
— Только чудо может спасти нас, — говорит мать.
И мы ждем чуда.
А пока на нас обрушиваются новые беды. В город приезжает большая группа голодающих с Поволжья, и у многих в нашем доме отбирают часть жилья. У нас отбирают дедушкину половину. Наша половина становится проходной, потом ее делят на две части, оставив посредине проход для новых жильцов, и нам остается закуток в восемь метров. Второй закуток превращается в кухню на две семьи.
В нашей комнатке еле-еле помещаются две солдатские кровати, стол, два стула и посудный шкафчик.
— Ничего! — говорит мать. — Рассчитаемся с долгами и уедем в деревню. А там уж просторно.
В комнатке днем и ночью душно. Большую часть дня мы с сестрой проводим на балконе. Придя с работы, мать тоже выходит на балкон. Всем был бы хорош наш двор, не будь только вони и комаров.
Внизу выстроились в ряд шесть уборных. Около них всегда стоит очередь, она не уменьшается даже вечером. Ворота открыты чуть ли не круглые сутки, и уборными, кроме жильцов дома, пользуется вся улица. Иногда возле них происходят драки. Иногда жильцы ругаются с Вартазаром, требуя, чтобы после пяти вечера он запирал ворота на замок. Но Вартазар это не может сделать по той причине, что ему все владельцы магазинов на нашей улице платят «калым».
Много страданий приносят комары. Чтобы избавиться от них, надо выкачать воду из подвала, а на это у домового управления нет денег.
Да, душно во дворе, и комары не дают покоя. А в Шемахе и в дедушкиной деревне сейчас прохладно, говорит мать, там горный воздух, горная вода, деревья ломятся от плодов, сады полны цветов, и никакого комарья!
— Нет, нам надо скорее уезжать отсюда.
Мы ждем чуда, и через некоторое время чудо свершается. Приезжает брат моего отца, дядя Сурен. Я вижу его впервые, а наслушался рассказов о нем много. Убежал он из дому, когда ему было шестнадцать лет: повздорил с дедом, к тому же выдрал с товарищами бороду у школьного священника Тер-Минаса — за двойки, которые тот поставил им в четверти.